Отец Павла служил кассиром в бакалейной лавке на углу; шесть дней в неделю он вощил свои усы. По воскресеньям напивался и лупил жену. Маленькому Павлу нравилось душистое мыло, и иногда ему удавалось стянуть кусок из аптеки. По воскресеньям, надев парадный белый костюмчик, он ходил изучать закон Божий.
В 1915 году Андрей Таганов стоял у станка. Его глаза были холоднее стали, руки — тверже рычагов, нервы — холоднее и тверже того и другого. Его кожа загорела у топок печей; его мышцы и скрытая в них воля были закалены, как металл, с которым он работал. И белые небольшие листовки, которые разбрасывал его отец, вновь появились в руках сына. Но он не разбрасывал их в толпе под пламенные речи. Он незаметно вкладывал их в осторожные руки, а крамольные слова произносились шепотом. Его имя было в списках той партии, о которой немногие осмеливались даже думать, и он рассылал по невидимым, тайным каналам Путиловского завода послания от человека по имени Ленин.
Андрею Таганову исполнилось девятнадцать лет. У него была быстрая походка, неспешная речь; он никогда не ходил на танцы. Он получал приказы и отдавал их; у него никогда не было друзей. Он одинаково, не отводя взгляда, без всякой жалости смотрел на управляющих в шубах и на нищих в валенках.
Павел Серов устроился приказчиком в галантерейный магазин. По воскресеньям он вместе с шумной толпой друзей развлекался в кабаке на углу; он откидывался на спинку стула и ругал разносчика, если обслуживание затягивалось. Он легко занимал деньги, и никто не отказывался дать в долг «Павлуше». Когда он отправлялся на танцы, то надевал лакированные туфли и смачивал одеколоном носовой платок. Он обожал, обняв девушку за талию, произносить: «Мы — не какой-нибудь простолюдин, дорогая, мы — из господ».
В 1916 году Павла Серова уволили из галантерейного магазина за драку из-за девушки. Шел третий год войны. Цены были высокие, а рабочих мест мало. Зимой Павел Серов брел сквозь ворота Путиловского завода; было еще так рано и темно, что фонари над воротами резали ему опухшие, заспанные глаза; он зевал в поднятый воротник. Сначала он сторонился своих прежних друзей, потому что ему было стыдно признаться, что он стал обыкновенным рабочим. Но позднее он начал избегать их потому, что стало стыдно, что они когда-то были друзьями. Он распространял белые небольшие листовки, произносил речи на тайных собраниях и выполнял приказы Андрея Таганова «только потому, что Андрей начал борьбу раньше меня, но подождите немного, и я встану с ним вровень». Рабочим нравился «Павлуша». Теперь, когда ему случалось встретить старых приятелей, он надменно проходил мимо, словно унаследовал дворянский титул; и, в соответствии с учением Карла Маркса, разглагольствовал о превосходстве пролетариата над презренной мелкой буржуазией.
В феврале 1917 года Андрей Таганов возглавил толпы людей на улицах Петрограда. Он нес свой первый красный флаг, получил первое ранение и убил первого человека — жандарма. Единственным, что произвело на него впечатление, был флаг.
Павел Серов не видел триумфального восстания Февральской революции. Он сидел дома: простуда.
Но в октябре 1917 года, когда партия, членские билеты которой Андрей и Павел благоговейно носили у сердца, подняла мятеж, чтобы захватить власть, они оба были на улицах. Андрей Таганов, с взлохмаченными на ветру волосами, сражался у ворот Зимнего дворца. Павел Серов отличился тем, что остановил — после того, как большая часть сокровищ исчезла — разграбление Императорского дворца.
В 1918 году Андрей Таганов в форме красноармейца маршировал по улицам Петрограда в строю из тысяч таких же форм под звуки «Интернационала» по направлению к вокзалу, на фронт Гражданской войны. Он шел с молчаливым торжеством, как мужчина идет на собственной свадьбе.
Рука Андрея несла винтовку так же легко, как когда-то ковала сталь, она нажимала на курок так же быстро, как когда-то на рычаг станка. Его тело, молодое, гибкое, казалось виноградной лозой на солнце, когда он лежал в слякоти окопов, словно на роскошном диване. Он улыбался редко; стрелял метко.
В 1920 году Мелитополь висел на волоске между Белой армией и красными. Этот волосок разорвался темной весенней ночью. Этого момента давно все ждали. Две армии задолго заняли свои последние позиции в узкой, безмолвной долине.
На стороне Белой армии были желание удержать Мелитополь и дивизия, в пять раз превосходившая численностью противника; но было еще смутное, нарастающее негодование солдат по отношению к офицерам и угрюмая тайная симпатия к красному флагу, реющему в окопах в сотне метров впереди. На стороне Красной армии были железная дисциплина и почти невыполнимая задача.
Они стояли тихо, разделенные сотней метров — два ряда штыков, слабо поблескивавших, словно поверхность воды под черным небом, и две траншеи людей — молчаливых, напряженных, выжидающих, готовых действовать.
Черные холмы вздымались к небу на севере, черные холмы вздымались к небу на юге; между ними расстилалась узкая долина с чахлыми травинками, оставшимися среди разорванной в клочья земли. Там было достаточно места, чтобы стрелять, кричать, умирать — и чтобы решить судьбы тех, кто стоял за этими холмами с обеих сторон. Штыки в окопах замерли. Замерли и травинки: ни ветер, ни дыхание из окопов не шевелило их.
Андрей Таганов стоял по стойке смирно и ждал разрешения командира для осуществления разработанного им плана. Командир сказал:
— На смерть идешь, товарищ Таганов, — десять против одного.
— Это не имеет значения, товарищ командир, — ответил Андрей.
— Ты уверен, что справишься?
— Прежде справлялся, товарищ командир, они уже созрели. Нужен лишь последний толчок.
— Пролетарское спасибо тебе, товарищ Таганов.
Затем те, в других окопах, увидели, как он вскарабкался на насыпь. Он поднял руки вверх на фоне темного неба; тело его казалось особенно высоким и стройным. С поднятыми руками он пошел к окопам белых: он не торопился, его шага были тверды. Травинки поскрипывали, ломаясь под его ногами, и этот звук заполнил всю долину. Белые смотрели на него и молчаливо ждали.
Он остановился всего в нескольких шагах от их окопов. Он не мог видеть сотен винтовок, направленных ему в грудь; но он знал, что они есть.
Он резко снял кобуру с ремня и швырнул на землю.
— Братья! -— закричал он. — У меня нет оружия. Я здесь не для того, чтобы стрелять. Я хочу всего лишь сказать вам несколько слов. Если вы не хотите их слышать — стреляйте в меня.
Офицер вскинул пистолет, другой остановил его руку. Ему не нравились взгляды их солдат; в руках они держали винтовки, но они не были направлены в незнакомца; было безопаснее дать ему высказаться.
— Братья, зачем вы воюете с нами? Вы убиваете нас за то, что мы хотим, чтобы вы жили? За то, что мы хотим, чтобы у вас был хлеб и земля, на которой растить его? За то, что мы хотим открыть вам дверь из вашего хлева в государство, где вы будете людьми, которыми вы рождены, но забыли это? Братья, за ваши жизни сражаемся против ваших же винтовок! Когда наш — и ваш — красный флаг взметнется…