Проходившая мимо уличная проститутка взглянула на него, остановилась в удивлении — такой мужчина среди толпы. Она подмигнула ему, приглашая пойти с ней. Он не пошевелился, лишь только отвернул голову.
Как-то раз вскоре после полудня обрушился дом. Треснула и сразу обвалилась передняя часть стены, хлынув кирпичным ливнем в белом облаке известковой пыли. Вернувшись с работы, жильцы увидели свои спальни как бы выставленными для всеобщего обозрения. Казалось, что чья-то безжалостная рука вывернула дом наружу — в холодный уличный свет, превратив в многоэтажные сценические декорации: вертикально повисшее пианино, схваченное оголившейся балкой, грозно нацелилось прямо на мостовую. Кто-то устало поохал, но без особого удивления, так как дома, давно нуждавшиеся в ремонте, без всякого предупреждения то и дело обрушивались по всему городу. Старый битый кирпич высокой грудой лежал на трамвайных рельсах, закрывая движение.
Лео получил работу на два дня по расчистке улицы. Он работал часами, сгибаясь и разгибаясь, наклоняясь и выпрямляясь, стараясь забыть о тупой боли в позвоночнике и кровоточащих пальцах, осыпанных красной пылью, ободранных и негнущихся на холоде.
Музей Революции устроил выставку в честь прибывающих делегатов одного шведского профсоюза. Кира получила работу по оформлению стенда исторических фотографий. Она не разгибалась в течение четырех долгих вечеров, моргая слезящимися глазами над линейкой, вздрагивающей в руках, которые уже с трудом выводили буквы. Подписи гласили: «Рабочие, умирающие от голода в арендуемых у капиталистических эксплуататоров конурах в 1910 году», «Рабочие, высылаемые в Сибирь царскими жандармами в 1905 году».
Снег намертво завалил канавы и окна полуподвалов. В течение трех ночей Лео вгрызался в него лопатой, выдыхая клубы белого пара поверх старого шарфа, плотно обнявшего его шею и покрытого искрящимися льдинками.
Некий гражданин без видимых источников дохода, но, тем не менее, владелец автомобиля и пятикомнатной квартиры, часто и подолгу беседовавший шепотком с начальниками Пищетреста, решил, что его дети должны говорить по-французски. Дважды в неделю Кира стала заунывно объяснять passe imparfait двум сорванцам, ковырявшим пальцами в носу, и голос ее при этом все более хрип, голова кружилась, а глаза старались избегать буфета, где белые сдобные булочки сияли своими коричневыми, щедро умасленными спинками.
Лео помогал одному студенту из пролетариев, готовившемуся к экзамену. Это значит, что он медленно растолковывал законы капитала и процентной ставки сонному чесоточному парню, то и дело скребущему суставы пальцев.
Кира два часа в день мыла посуду в одном частном ресторанчике, сгибаясь над засаленной лоханью, пахнувшей закисшей рыбой, мыла до тех пор, пока это заведение не прогорело.
Каждый день они уходили из дома на несколько часов; возвращаясь, они никогда не спрашивали друг друга, в какой очереди стояли, какие улицы устало промерили своими ногами и до каких именно дверей, неизменно захлопывавшихся перед ними. По ночам Кира разжигала «буржуйку», и они ныряли в тишину каждый со своей книгой. Несмотря ни на что, они старались учиться, старались приблизиться хоть на шаг к заветной цели, перед которой меркло все остальное, — к высшему образованию, к диплому. «Не обращай ни на что внимания, — повторяла Кира, — все это не важно. Мы не должны ни о чем думать. Нам нельзя думать вообще ни о чем. Мы должны только помнить, что нам надо быть готовыми, и тогда… тогда мы, может быть… сумеем уехать за гра…». Она запнулась. Не смогла выговорить это слово. Оно было как молчаливая тайная рана, засевшая глубоко в каждом из них.
Иногда они читали газеты. Товарищ Зиновьев, председатель Петросовета, сказал: «Мировая революция, товарищи, — это дело не лет и не месяцев, а всего лишь дней. Пламя Пролетарского Восстания очистит Землю, уничтожая навеки мрак Мирового Капитализма».
Было напечатано также интервью с товарищем Брюхиным, третьим помощником машиниста Красного линкора. Товарищ Брюхии сказал:
«Ну и, стало быть, мы машину под смазкой должны… и держим, и опять же за ржавчиной свой догляд ведем, касаемо как и за всем народным добром догляд нонче… а мы все сознательные и того… дело справляем справно, хреновину не городим, опять же и мировой буржуазен подгляду-то, аккурат наш укор буэт…»
Иногда читали они и журналы:
«…Маша глянула на него холодно.
— Я чего боюсь? Идеология у нас разная. Мы — дети разных социальных классов. В твоем сознании цепко укоренились буржуазные предрассудки. А я — дочь самых что ни на есть трудящихся масс. И личная любовь — это тоже не что иное для меня, как буржуазный предрассудок.
— Значит, что же, все? Значит конец. Маша? — спросил он хрипло, и смертная бледность покрыла его красивое, но буржуазное лицо.
— Да, Иван, — отвечала она. — Это — конец. Я — новая женщина новых дней».
Иногда попадались и стихи:
…Сердце мое — трактор, пашущий землю.
Душа моя — дым заводской трубы.
Однажды они пошли в кинотеатр.
Шел американский фильм. В ярком блеске рекламных щитов толпы теней стояли, тоскливо уставившись на захватывающие дух, невероятные иностранные картинки; большие снежинки яростно тыкались в стекло витрин; жаждущие лица слабо улыбались. Казалось, что все улыбались одной мысли, мысли о том, что стекло — и нечто большее, чем стекло — защищает этот далекий, сказочный мир от безнадежной русской зимы.
Кира и Аео ждали, зажатые толпой в фойе. Когда кончился очередной сеанс и двери открылись, толпа ринулась вперед, в зал, откидывая к стенам тех, кто пытался выйти из него и медленно втискивался в узкие проходы двух дверей. Толпа была наполнена болью, яростью и каким-то жестоким отчаяньем; она продиралась внутрь, словно мясная туша сквозь небольшую мясорубку.
На экране задрожали белые огромные буквы названия фильма:
«ЗОЛОТОЙ СПРУТ»
ФИЛЬМ СНЯТ РЕДЖИНАЛЬДОМ МУРОМ ЦЕНЗУРА ТОВАРИЩА М. ЗАВАДКОВА.
Картина вздрагивала и трепетала, показывая какой-то темный офис, где смутные тени людей конвульсивно дергались. В английской вывеске на стене офиса была ошибка.
То был офис одного американского тред-юниона, где некий суровый товарищ давал поручение герою — светловолосому юноше с темными глазами — вернуть организации документы чрезвычайной важности, украденные неким капиталистом.
— Что за черт?— прошептал Лео. — И в Америке такие картины делают?
Тут вдруг словно из-под полога внезапно исчезнувшего тумана появился кадр: нежная линия ротика, отчетливый волосок каждой длинной реснички — лицо прекрасной, улыбающейся героини.
Мужчины и женщины в ослепительных заграничных одеждах изящно перемещались внутри сюжета, смысл которого совершенно неясен. Титры не отвечали действию. Титры ослепительными буквами вопиюще повествовали о страданиях «наших американских оратьев под капиталистическим игом». На экране же веселые, счастливо улыбающиеся люди танцевали в сияющих залах, бегали по песчаным пляжам — с развевающимися на ветру волосами, люди с крепкими, эластичными, чудовищно здоровыми мускулами.