Она откинулась назад, скрестив руки за головой, насмешливая и неотразимая:
— О, я думаю о тебе так редко, что даже забыла твою фамилию. Надеюсь, что встречу ее в какой-нибудь книге. Ведь я даже забыла этот шрам, вон там, над твоим глазом.
Ее палец пробежал вдоль его шрама, скользнул по лбу и разгладил его нахмуренные брови; она смеялась, игнорируя мольбу, которую видела в его глазах.
— Кира, это очень дорого будет стоить — установить телефон в твоем доме?
— Но они… мы… у нас нет электрической проводки в квартире. Это невозможно.
— Мне так часто хочется позвонить тебе. Временами бывает так тяжело ждать, просто ждать тебя.
— Разве я не прихожу так часто, как ты этого хочешь, Андрей?
— Не в этом дело. Иногда… видишь ли… я просто хочу взглянуть на тебя… в тот же день, когда ты уже побывала здесь… иногда даже через минуту, как только ты уйдешь. Когда ты уходишь, я понимаю, что не могу ни позвать, ни найти тебя, у меня нет права даже подойти к твоему дому, словно ты уехала из города. Иногда я смотрю на людей, что ходят по улицам, и я пугаюсь — того, что ты потерялась где-то среди них — а я не могу попасть к тебе, не могу крикнуть тебе поверх всех этих голов.
Она неумолимо сказала:
— Андрей, ты обещал никогда не приходить ко мне домой.
— Но ты позволила бы мне звонить тебе, если бы я выбил тебе телефон?
— Мои родители могут догадаться. И… ох, Андрей, мы должны быть осторожны. Мы должны быть такими осторожными — особенно теперь.
— Почему — особенно теперь?
— О, ну ладно, не более, чем обычно. Но ведь это не так трудно — соблюдать одно лишь условие, просто быть осторожными — ради меня?
— Конечно, нет, дорогая.
— Я буду приходить часто. Я никуда не денусь, даже когда ты устанешь от меня.
— Кира, зачем ты это говоришь?
— Ну, ты ведь устанешь от меня когда-нибудь, ведь так?
— Ты ведь так на самом деле не думаешь, Кира?
Она поспешила сказать: «Нет, конечно, нет… Ну, конечно, я люблю тебя. Ты ведь знаешь это. Но я не хочу чувствовать… чувствовать, что ты привязан ко мне… что твоя жизнь…»
— Кира, почему ты не хочешь, чтобы я сказал, что моя жизнь…
— Вот, почему я не хочу, чтобы ты говорил вообще.
Она нагнулась и закрыла его рот крепким и сильным поцелуем.
За окном какой-то член райкома медленно играл «Интернационал» одной рукой на звонком концертном рояле.
Губы Андрея голодно двигались по ее горлу, рукам, по плечам. Он с трудом оторвался от нее. Он заставил себя легкомысленно, весело сказать, поднимаясь:
— У меня кое-что есть для тебя, Кира. Я готовил это для сегодняшнего вечера. Но теперь…
Он вынул крошечную коробочку из ящика стола и вложил ее ей в руку. Она стала беспомощно протестовать:
— Ой, Андрей, не надо. Я же просила тебя не делать этого больше. После всего, что ты сделал для меня и…
— Я ничего для тебя не сделал. Я думаю, что ты слишком уж бескорыстна. Вечно только о семье и думаешь. Мне пришлось биться за то, чтобы ты взяла это платье.
— И чулки, и зажигалку, и… Ой, Андрей, я так благодарна тебе, но…
— Ну, не бойся же, открой ее.
Это был маленький плоский флакончик настоящих французских духов. У нее перехватило дыхание. Она хотела возразить. Но она увидела его улыбку и смогла лишь счастливо засмеяться: «Ох, Андрей!»
Его руки медленно двигались в воздухе, не дотрагиваясь до нее, следуя очертаниям ее шеи, груди, ее тела. Рука двигалась осторожно и внимательно, словно создавая статую.
— Что ты делаешь, Андрей?
— Стараюсь запомнить.
— Что?
— Твое тело. То, как ты стоишь — именно сейчас. Иногда, когда я бываю один, я пытаюсь нарисовать тебя в воздухе — вот так, чтобы почувствовать, что ты стоишь рядом.
Она прижалась к нему еще сильнее. Ее глаза потемнели; ее улыбка стала медленной, застывшей. Она сказала, протягивая ему флакон духов:
— Ты сам должен открыть. Я хочу, чтобы ты сам уронил на меня первую каплю.
Она немного отодвинулась от него и спросила:
— Куда упадет первая капля?
Кончики его пальцев были влажными от духов и источали поразительный аромат другого мира, он робко прижал их к ее волосам.
Она дерзко засмеялась: «А куда еще?»
Кончики его пальцев дотронулись до ее губ.
— А куда еще?
Его руки прочертили мягкую линию по ее шее и резко остановились у воротничка из черной лакированной кожи.
Ее глаза притягивали к себе его взгляд, она рванула воротник, и застежки ее платья щелкнули, расстегиваясь.
— Куда еще?
Он шептал, погрузив свои губы в ее грудь: «О, Кира, я хотел тебя — здесь — сегодня вечером…»
Она откинула голову, ее лицо было темным, вызывающим, безжалостным, а ее голос — низким: «Я здесь — сейчас».
— Но…
— Почему бы и нет?
— Если ты не…
— Я хочу. За этим я пришла.
И когда он попытался подняться, ее руки повелительно прижали его к себе. Она прошептала:
— Не раздевайся. У меня нет на это времени.
* * *
Он простил ей эти слова, потому что забыл их, когда увидел ее изнуренную, дышащую рывками. Ее глаза были закрыты, голова безвольно лежала на его руке. Он был благодарен ей за то удовольствие, которое он ей доставил.
Он мог простить ей все что угодно, когда она вдруг обернулась у двери. Из-под ее пальто виднелось смятое красное платье. Она прошептала, ее голос был утомленным, томным и нежным:
— Гы ведь не будешь слишком сильно скучать по мне до следующего раза, Андрей?.. Я… Тебе хорошо было, да?
* * *
Она быстро взбежала по ступенькам к своей квартире, к квартире, где жил когда-то адмирал Коваленский. Она открыла дверь, нетерпеливо глядя на свои наручные часы.
В бывшей гостиной Мариша Лаврова стояла перед примусом, одной рукой помешивая суп в котле, в другой руке она держала какую-то книгу, заучивая вслух: «Связь между общественными классами может быть изучена на примере распределения экономических средств производства в любом историческом…»
Кира остановилась рядом с ней.
— Ну, как продвигается марксистская теория, Мариша? — громко прервала она ее, снимая шляпу и встряхивая волосы. — У тебя есть папироска? Я выкурила последнюю по дороге домой.
Мариша кивнула подбородком на туалетный столик:
— В ящике, — ответила она. — Прикури и мне, пожалуйста. Ну, как дела?