— …А эта фотография, товарищи, была сделана как раз перед его казнью. Он был повешен за убийство тирана, одного из приспешников царя. Таков был конец еще одной славной жертвы на пути Рабоче- Крестьянской Революции.
— …А эта диаграмма, товарищи, дает нам наглядную иллюстрацию динамики стачечного движения в Царской России. Вы заметили, что красная линия резко падает после 1905 года…
Кира вела свою экскурсию по памяти — гладко, механически; она не различала слов; это было ни чем иным, как последовательностью заученных звуков, один звук следовал за другим автоматически, помимо ее воли. Она не знала, что собирается сказать; она знала, что ее рука поднимется после нужного слова и укажет на нужную картинку; она знала, на каком слове серое, безликое стадо, из которого состояла ее аудитория, засмеется, а на каком слове зарычит и задохнется от классового негодования. Она знала, что ее слушатели хотят, чтобы она говорила побыстрей, а Экскурсионный центр хочет, чтобы экскурсия была длинной и подробной.
— …А это, товарищи,— та самая карета, в которой Александр Второй ехал в тот день, когда его убили. Эта изрешеченная осколками задняя часть кареты была вырвана взрывом бомбы, которую бросил…
Но она думала о крымском поезде; возможно, он уже прибыл; возможно, одинокая комната, та, которую она ненавидит, уже стала храмом.
— Товарищ гид, скажите, правда ли, что Александру II платил Международный Империализм?
* * *
Комната была пустой, когда она пришла домой.
— Нет, — сказала Мариша, — он не приезжал.
— Нет,— сказал грубый голос по телефону, — поезд еще не пришел. Это снова вы, гражданка? Что с вами такое? Поезда ходят не ради вашего личного удобства. Он прибудет не раньше вечера.
Она сняла пальто. Она подняла руку и посмотрела на наручные часы; ее рука замерла в воздухе; она вспомнила, чей это подарок; она сняла часы и кинула их в ящик стола.
Она свернулась в кресле у окна и попыталась почитать газету; газета выскользнула из рук; Кира сидела неподвижно, положив голову на плечо.
Прошел час, и она услышала за дверью шаги, дверь открылась без стука. Сначала она увидела запыленный чемодан. Потом она увидела улыбку, губы вокруг белых зубов загорелого лица. Она стояла, держа руку у рта, и не могла шевельнуться.
Он сказал:
— Алло, Кира.
Она не поцеловала его. Ее руки упали на его плечи и двинулись вниз, по его рукам; весь ее вес переместился в ее пальцы, так как она вдруг стала склоняться вниз, и ее лицо медленно сползало по его груди, по материи его пальто; и, когда он попытался поднять ее голову, она прижалась губами к его руке и не отпустила ее; ее плечи вздрагивали; она рыдала.
— Кира, маленькая глупышка!
Он тихо смеялся; его дрожащие пальцы гладили ее волосы. Он поднял ее на руки, отнес в кресло и сел в него, держа ее на руках и придвигая ее губы к своим губам.
— И это — сильная Кира, которая никогда не плачет. Тебе не надо бы так радоваться при виде меня, Кира… Перестань, Кира… Маленькая дурочка… Моя любимая, любимая…
Она попыталась встать:
— Лео… тебе надо снять пальто и…
— Сиди спокойно.
Он держал ее, и она откинулась назад и почувствовала вдруг, что у нее нет сил поднять руки, что нет сил даже двинуться. И эта Кира, которая презирала женственность, улыбнулась нежно, доверчиво, это была улыбка даже слабее женской, это была улыбка потерянного, заблудившегося ребенка; ее ресницы набухли и блестели от слез.
Он смотрел на нее, его глаза были полузакрыты, и в его взгляде было столько иронии и понимания собственной власти над ней, что она почувствовала себя несколько оскорбленной; этот взгляд возбуждал больше, чем ласки любовника.
Потом он отвернулся и спросил:
— Тебе было очень трудно — этой зимой?
— Немножко. Но не нужно говорить об этом. Это — в прошлом. Ты больше не кашляешь, Лео?
— Нет.
— А ты хорошо себя чувствуешь? Ты совсем, совсем, полностью здоров? Можешь жить снова?
— Я здоров — да. Но, что касается того, чтобы жить снова…
Он пожал плечами. Его лицо было загорелым, его руки были сильными, а щеки больше не были впалыми; но она заметила в его глазах что-то неизлеченное; что-то такое, что, возможно, уже было не вылечить.
— Лео, разве худшее не позади? Разве мы не можем начать теперь…
— С чего начать? Я ничего не привез тебе назад — кроме здорового тела.
— Чего же мне еще желать?
— Больше нечего — от альфонса.
— Лео!
— А разве я им не являюсь?
— Лео, ты не любишь меня?
— Я люблю тебя. Я люблю тебя слишком сильно. А жаль. Все было бы проще, если я не любил бы. Но любить женщину и видеть, как она протаскивает себя через этот ад, который они называют жизнью, не помогать ей, а позволять, чтобы она тащила еще и тебя, вместо… Ты что, думала, что я буду славословить это здоровье, которое ты мне дала? Я ненавижу его, потому что ты вернула его мне. И потому что я люблю тебя.
Она мягко засмеялась:
— Так ты что же, предпочел бы ненавидеть меня?
— Да. Лучше ненавидеть. Ты — то, что я потерял уже давно. Но я так сильно люблю тебя, что пытаюсь держаться за тот образ, в каком ты меня видишь, каким я был когда-то. Но долго продержаться я не смогу. Больше, Кира, я ничего тебе предложить не могу.
Она спокойно посмотрела на него, ее глаза высохли, а ее улыбка была уже не детской, но даже более сильной, чем женская. Она сказала:
— Есть лишь одно, что для нас важно и что мы будем помнить. Остальное — не важно. Мне наплевать на то, какой должна быть жизнь, и на то, что она с нами делает. Она не сломает нас, ни тебя, ни меня. Это — наше единственное оружие. Это — единственное знамя, которое мы можем держать перед теми, кто окружает нас. Это — все, что мы должны знать о будущем.
Он сказал, нежно и серьезно, как никогда:
— Кира, я хотел бы, чтобы ты была не такой, какая ты есть.
Потом она уткнулась своим лицом в его плечо и прошептала:
— И мы больше никогда не будем говорить об этом. А теперь нам вообще не нужно говорить, ведь так? Мне нужно встать и припудрить нос, а тебе — снять пальто и принять ванну, и я приготовлю тебе обед… Но сначала позволь мне посидеть с тобой, несколько секунд, просто посидеть… не двигайся… Лео.
Ее голова медленно заскользила по его груди, к коленям, к ногам.
Три дня спустя зазвонил дверной звонок, и Кира пошла открывать дверь.
Она приоткрыла ее на длину цепочки и увидела, что за порогом стоит полная женщина в очень дорогом пальто. Ее лицо с массивным подбородком заученным жестом было вздернуто вверх, открывая статную белую шею. Полные губы, тронутые ярчайшей фуксиновой помадой, были приоткрыты, обнажая белые крепкие зубы. Поглаживая рукой широкий зеленый шелковый шарф, она пропела изящным, тщательно подобранным голосом: