Это двигались не только лицевые мускулы — черви и сороконожки без устали скользили из раны в рану.
— Тебя не смущает моя, — произнес Торквемада по-русски и закончил на латыни, — nuditas virtualis? [11]
— И в устах дьявола смешаются языки… — прошептал старовер.
— С какой гоецией [12] ты явился ко мне, старик?
— С верою в Господа истинного и животворящего, верою в царствие Его, которому несть конца…
Тот, в чьих стеклянных глазах навсегда поселилось пламя гудящих костров, встал, неприятно смеясь.
— Vana rumoris [13] . Ты испытываешь ко мне отвращение, старик. Твой голос сочится им, твои смешные молитвы полны им. А я к тебе — нет. Знаешь почему? Нет? Отвращение к врагу помешает сожрать его.
И снова резкий пустой смех — так клацают двери старого склепа. На иглах гнилых зубов скрипела земля.
Старец шагнул ближе к окну, к свету, поднял левую руку с пропущенной между средним и безымянным пальцами лестовкой, побежал большим пальцем по бобочкам четок: лапосткам, передвижкам…
Губы старообрядца зашевелились.
Он прочитал «Отче наш» и начал «Богородице Дево», когда Торквемада нанес ответный удар.
От мощи заклинания колыхнулся воздух, в комнате стало темнее. На улице заржали кони.
Ветхой закашлял кровью, но читать не перестал. Лестовка — духовный меч, символ непрестанной молитвы — двигалась в узловатых пальцах.
Инквизитор зашипел.
Старец трижды прочитал «Господи, помилуй» и двинул передвижку:
— Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
Кровь скапливалась в седой бороде, капала на пол.
— Haeretica pessimi et notirii! [14] — крикнул мертвец. Он пытался приблизиться к старцу, но не мог.
Со стен повеяло холодом, леденящий мороз защипал щеки, брызнули влагой глаза, захрустела в носу кровь. Старец качался в струях ледяного воздуха.
— Как рассеивается дым, Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия…
Температура падала, красные сосульки ломались в бороде старика, но тот продолжал отчитку.
— Днесь сражайся со блаженных ангелов воинством в битве Господней, как бился против князя гордыни Люцифера и ангелов его отступников, и не одолели, и нет им боле места на небе…
Инквизитор кричал на латыни, на испанском, на французском, на арабском, его страшное тело окутывал белесый дымок. Свет бился с тенями, мрак пожирал лучи солнца.
— Воззрите на Крест Господень, бегите, тьмы врагов!
Холод. Жар. Слепота. Прозрение.
— И вопль мой да придет к Тебе!
Притянутый демоном вселенский холод сделался видимым, обрел форму текущего киселя, клубящегося морока.
А потом вмешались мушкетные выстрелы. Стреляли с улицы. Заиндевевшее стекло пошло сеточкой трещин. Ввалившееся лицо испанца на секунду обратилось в сторону окна, нечто близкое к удивлению отразилось на нем.
Одна из пуль угодила в горло, вырвав кусок серой плоти. В разорванной гортани копошились насекомые. Вторая пуля ударила над глазом — широко открытым, неживым, отекшим ненавистью. Еще две попали в грудь.
Спальня заискрилась снежинками, а затем все сделалось ослепительно белым. Усиливающийся хруст, скрипучее крещендо перешло в тихий скулящий вой.
Выл Торквемада.
Лестовка в трясущемся кулаке старца истекала кровью. Старообрядец упал на колени и последним усилием воли сфокусировал на живом мертвеце святой молитвенный луч.
— Изыди из жидовского тела, тварь! — закричал Ветхой.
Глаза «молота еретиков» брызнули землей, ужасные корчи вывернули конечности — и злой дух покинул мертвое тело.
В воцарившейся тишине щелкали бобочки лестовки.
— Благодарим тя, поем, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоей, Господи Боже Отче Вседержителю: тако премногих ради твоих неисчетных щедрот и человеколюбнаго твоего милосердия, изволил еси избавити…
Когда старик шепотом дочитал молитву благодарности об изгнании беса, в комнату ворвалась стража. Двое солдат волокли под локти Николая. Кафтан на самозванце был разодран, накладная борода — сорвана, лишь пара жалких клочков прилипли к одежде. Последним, дрожа всем телом, в комнату проник бледный губернатор. Он кутался в халат и тяжело дышал. Лоб пришедшего в себя Миниха был покрыт испариной.
Труп испанца попытались вынести, но он разваливался на куски. Кое-кто из солдат не совладал с желудком.
— Сожгите его. Заверните в тряпье и сожгите, — сказал Миних, отступая в коридор. Он знал, что больше не проведет в этой спальне — в этом доме! — ни одной лишней минуты.
— Помогите старику! — бился в хватке Николай. — Вы разве не видите…
— Посмотрите старика! — приказал Миних. — А этого пустите!
— Помер, — сообщил поручик, склонившись над старцем и косясь на пропитанную кровью лестовку.
Вдруг на лице губернатора появилась тень страха.
— Кто-нибудь видел монаха? — слабым голосом спросил Миних — Ученика… Если он был учеником…
Неспокойный выдался денек, плотный, галдящий, крикливый, слегка сумасшедший. Яко пустой дом наполнился прознавшими про местечко для ночлега беспризорниками — пристани и выстроенные единой стеной набережные наводнил шумный люд.
Гулять да праздновать стал народ.
Ведаете, как разуметь, что давеча все худо было — когда слишком сильно радуются, гуляют вовсю, аж глаза лопни. Мол, легко живем, сладко пьем! Эх… Костры догорели, крики стихли, тела сняли с колес, кровь смыли с камней, колья выкорчевали с дорог, покойников предали земле, живых вручили провидению. И очи отворотили, будто и не было ничего, всех оных дикостей, жути энтой.
В Петербург поплыли суда: итальянские, голландские, немецкие и прочие, инженеры и архитекторы прибывали в город, чтобы подготовить его к возвращению императрицы.
Презабавный барин кружил возле Аничковского моста. Суетился под триумфальной аркой, возведенной перед въездом на мост по случаю торжества будущего, приставал к прохожим с намерениями неясными, о чем-то спрашивал, совал руки в карманы пиджака и жилета и благодарствовал на чаек — где рублем, где пятью рублями, а где и полтинником. Малым то и дело подмигнет, полденьги кинет. Чудно одет был барин, ибо по-трошку отличался каждым отдельным нарядом: и пиджаком, и плащом, и сапогами, и брюками, и «фофочкой» на шее, оную носил привычно, не как удавку. Имел чудак широкий лоб, густые черные усы и собственный волос, смоченный и набок уложенный поверх залысины.