Когда я мимо ковылял, то и меня барин не пропустил: бросился, рублем наградил, в глаза пристально заглядывал со словами: «Отец, какой год нынче? Где я, отец? Не тот Питер, не тот…»
Сумасброд, единым словом, иль, энтово, спиртами разными одурманен.
Зато стихи читал чудные, зловещие даже, не слышал я подобных доселе:
На дрогах высокий гроб стоит дубовый,
А в гробу-то барин; а за гробом — новый.
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету — и уехал в Питер.
В Питер… во как…
А про демона не желаю, не буду сказ вести. Не ведаю, куды он направился, куды понес Ночь под личиной монаха… может статься, что и погиб вовсе, в теле-то испанского инквизитора, дьявола рогатого, вместе с гнилым мясом в землю ушел… Не спрашивайте старика, зело темное энто дело, кто правду имеет, тот лампу на комоде не гасит за поздним вечером…
Все мы марионетки, все… не стоит обольщаться, не стоит гневаться на старика. Энто так. С тех пор, как появилась из Хаоса богиня Ночной Темноты — Никта. И как народила она от своего брата Вечного Мрака: День, Смерть, Сон, Судьбу, Месть, Рок, Обман, Насмешку, Раздор и Старость… и Харон ее дитя, паромщик в царство мертвых…
Мы — ее забава.
И нет фонарей, что навсегда изгонят Никту и ее отпрысков.
И нет тьмы, что не убоится света в наших сердцах настоящих, полных верою.
Amen.
Шел 1920 год, я устроился работать на верфи, и мы с Китти зарабатывали весьма неплохо. Нам хватало на съемную меблированную комнату, молоко и говядину к завтраку и на кое-какую одежду. Весьма недурно, когда есть возможность хорошо заработать. Еще лучше, если эта возможность существует постоянно.
Китти была моей сестрой. Ей еще не исполнилось шестнадцати, я же переступил порог совершеннолетия. Мы были очень похожи, я и Китти, как две капли воды из одного стакана. С тем лишь отличием, что во мне все-таки преобладали мужские черты, Китти же была воплощением юной женственности.
Мы снимали комнату в доме неподалеку от вокзала Сент-Панкрасс. Не столь далеко, чтобы не слышать гулкого ворчания поездов, но и не так близко, чтобы оно мешало спать. По воскресеньям мы наведывались в церковь Святого Панкратия, но это к рассказу не относится, так как события того времени произошли на территории Сент-Панкрасс.
Если вам когда-нибудь доводилось побывать на этом вокзале, впрочем, как и на любом другом вокзале Лондона, то вы должны были видеть множество нищих, которые, будто мухи, во множестве кружат близ лавок на перроне и выпрашивают подаяние. Согласитесь, не слишком приятное зрелище, особенно для человека чувствительного.
Должно быть, в моих словах присутствует определенная толика жесткости к этим беднягам, обездоленным бессердечной судьбой, но, поверьте, я имею полное право так говорить. Впрочем, как и моя сестра. В свое время мы сами были нищими. После того как отцу всадили нож между ребер в одном из кварталов для черни, нам троим: мне, Китти и матери — пришлось продать почти все. Мать оставила лишь отцовские часы на цепочке, которые впоследствии перешли ко мне и сыграли значительную роль в этой истории.
Я знаю, что такое просить подаяние, потому что мы жили этим больше восьми лет. Думаю, это дало мне право судить о нищих на перроне Сент-Панкрасс. Уверяю вас, это весьма скверные люди, готовые толкнуть вас под поезд только ради того, чтобы занять более выгодное место. Можете не сомневаться лишь в одном — большинство из них невероятно голодны и хотят спать. Проверено на собственном опыте.
Мой путь на работу каждое утро вел через вокзал, по замощенному брусчаткой перрону. Сквозь пар поездов и суету толпы под бой часов на главной вокзальной башне я каждый день шел на верфь. Таким образом я экономил более трех четвертей часа.
Обычно Китти варила мне яйцо, крепкий кофе и заворачивала в газету хлеб с говядиной. С этим-то свертком и связано то, что я обратил внимание на нищенку с ребенком.
Они напомнили мне мать и Китти.
Когда трагически погиб отец, я был достаточно взрослым по меркам лондонского дна. Мне исполнилось восемь. Малышке же, которая впоследствии превратится в моего двойника, едва минул годик.
Я бегал по улицам, обычно там, где много людей, а где еще просить подаяние? Ярмарки, торговые ряды, даже богатые кварталы. Словом, в свое время я подробно изучил все лондонские закоулки. А мать была лишена возможности беспрепятственно ходить там, где ей заблагорассудится. С годовалым ребенком на руках это затруднительно, и тот, кто скажет обратное, получит оплеуху. От меня…
Эта женщина обратила на себя внимание тем, что сидела наособицу, отдельно от остальных. Вроде бы ничего особенного, но моему наметанному глазу показалось странным, что вокруг нее нет ни одного босяка, выпрашивающего подаяние. При этом она расположилась в людном, проходном месте, которое иначе как рыбным не назовешь. В обычное время здесь толпится не меньше полудюжины нищих, но сейчас, когда эта босячка с младенцем просила милостыню, рядом с ней никого не было.
Ее словно бы избегали.
На вид ей можно было дать как сорок, так и шестьдесят лет. Впрочем, опыт общения с обитателями лондонского дна подсказывал, что ей не более тридцати. Непосильная ноша бедности вкупе с отчаянием делают из молодых людей стариков. Как снаружи, так и внутри. Нищенка была худая, словно пугало из прутьев, ее одежда представляла собой ветхое рванье, лучшие части которого могли бы сгодиться разве что на половую тряпку. Острые, необычайно широкие скулы делали настолько разительной худобу лица, что казалось, будто по обеим сторонам его зацепили невидимыми крючьями и теперь изо всех сил растягивали. Когда-то голубые глаза ныне выцвели в оттенок посеревшего от времени теста и были посажены так глубоко, что можно было подумать, будто их притянуло к затылку магнитом.
В руках нищенка держала сверток тряпья, имеющий очертания крохотного человечка. Кто внутри, девочка или мальчик, определить было невозможно.
Это до такой степени напомнило мне детство, что дыхание перехватило. Прошло много лет, мать умерла, а Китти выросла, превратившись в красавицу, но я снова словно был тем самым ребенком, снующим в толпе. Как будто я пришел к родным, чтобы отдать им выпрошенные пенсы — на эти деньги мать покупала для Китти еду, так что я в каком-то смысле был кормильцем.
Не совсем понимая зачем, я остановился. С тех пор: как мы с сестрой стали жить нормальной жизнью, я никогда не останавливался перед нищими. Даже если кто-то из них был родом из моего прошлого.
Костлявое существо с ребенком сидело прямо на брусчатке, а это весьма непросто. Попробуйте стать на колени в рассыпанный сухой горох. Подобные ощущения вы испытаете, если будете долго сидеть на твердой поверхности, имея телосложение смерти со средневековых карикатур.