Процесс был медленный и трудоемкий. Животные доходили до полного изнеможения, втаскивая один единственный огромный валун на самый верх, — иногда это отнимало целый день, — но нередко валун скатывался вниз, не разбиваясь, — и всё приходилось начинать сначала. Ничего нельзя было достигнуть если бы не Боксер. Казалось, он один обладал силой, не меньшей, чем все остальные животные, вместе взятые. Когда валун начинал скользить назад по склону, увлекая за собой вскрикивающих в отчаянии животных, именно Боксер, упираясь, изо всех сил натягивая канат, останавливал камень. Все восхищались, видя, как он дюйм за дюймом преодолевал подъём, часто дыша, врезаясь в землю краями копыт, блестя боками, покрытыми потом. Люцерна иногда предупреждала его, что надо быть осторожнее, что так недолго и надорваться, но Боксер не обращал на это внимания. Он условился с петухом, что тот начнет будить его не на полчаса, а на три четверти часа раньше времени. В свободные минуты, которые случались теперь очень редко, Боксер спускался в карьер, набирал повозку колотого камня и тащил ее к месту стройки без посторонней помощи.
Работать в это лето приходилось тяжело, но животные не ощущали особых лишений. Правда, они получали не больше пищи, чем при Джонсе, но, по крайней мере, и не меньше. А то, что теперь им надо было кормить только самих себя, не заботясь о пяти дармоедах-людях, весило так много, что обыкновенные трудности заслонить этого не могли. Рабочий метод животных был во многом продуктивнее и экономичнее человеческого. Так, например, прополка выполнялась с тщательностью, недостижимой для людей. К тому же никто из животных не крал, поэтому не нужно было отгораживвать пастбища от обрабатываемой земли, что сберегало немало труда при постройке и ремонте изгородей и ворот. И тем не менее, по мере того, как лето близилось к концу, различные мелкие недостатки становились все ощутимее. Не хватало керосина, гвоздей, шпагата, собачьих галет, лошадиных подков, — ведь всего этого производить на ферме было нельзя. А вскоре должны были понадобиться семена, искусственные удобрения, да ещё оборудование для мельницы. Откуда было взять всё это, никто не мог себе представить.
Однажды воскресным утром, когда животные пришли за распоряжениями на очередную неделю, Наполеон объявил, что им принято решение вести Ферму по новому курсу. Отныне Ферма Животных вступает в торговые отношения с соседними фермами; делается это безусловно, не из коммерческих соображений, а с целью получить определенные крайне необходимые материалы. Потребности строительства мельницы должны быть превыше всего. Он поэтому предпринимает шаги для продажи одного стога сена и части урожая пшеницы этого года, а в дальнейшем, если потребуется больше денег, придется начать торговлю яйцами, на которые всегда есть спрос в Уиллингдоне. Наполеон подчеркнул, что куры должны приветствовать возможность личного самопожертвования ради дела строительства ветряной мельницы.
И снова смутное беспокойство охватило животных. Никогда не общаться с человеческими существами, никогда не заниматься торговлей, не прикасаться к деньгам, — разве не эти решения были приняты сразу после изгнания Джонса? Все животные помнили, что они принимали такие решения. По крайней мере им казалось, что это так. Четверо молодых кабанчиков, протестовавших в свое время против отмены Совещаний, подняли было голос и на этот раз, но грозное рычание псов немедленно пресекло робкий протест. А затем овцы, как всегда, понесли своё «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо» и неловкость постепенно сгладилась. Наконец Наполеон поднял копытце, призывая к молчанию и объявил, что все необходимые меры уже приняты. Животным не надо будет вступать в какой-либо контакт с людьми, это, конечно, было бы чрезвычайно нежелательно. Поэтому он берет всю ношу на свои плечи. Некий м-р Уимпер, мелкий адвокат, живущий в Уиллингдоне, согласился служить посредником между Фермой Животных и внешним миром; он будет посещать Ферму каждый понедельник и получать очередные распоряжения. Наполеон закончил речь, как обычно, провозгласив: «Да здравствует Ферма Животных!» Исполнив «Звери Англии», животные разошлись.
Позднее Пискун обошел Ферму и всех успокоил. Он гарантировал животным, что решения — не участвовать в торговле и не пользоваться деньгами — на самом деле никогда не были приняты, никогда даже не предлагались. Это просто обман памяти, происшедший, по всей вероятности не без участия этого лжеца Снежка. И заметив, что не у всех сомнения рассеялись вполне, Пискун спросил в упор: «Как вы можете, товарищи, быть уверены, что всё это не продукт вашего собственного воображения? Может быть у вас сохранился какой-нибудь документ с этими решениями? Они что — записаны у вас где-нибудь?» Разумеется, записи ни у кого не было, и потому животные легко убедились, что «решения» — просто плод их фантазии.
Закончил здесь
Как и было условлено, м-р Уимпер стал посещать Ферму по понедельникам. Это был жуликоватого вида человечек с бакенбардами, контора у него была пустяковая, но проницательности хватало, чтобы понять всю выгоду, которую сможет извлечь единственный посредник между Фермой Животных и другими фермами. При виде его животные испытывали что-то похожее на боязнь и старались избегать Уимпера. Тем не менее, наблюдая, как четвероногий Наполеон отдавал распоряжения двуногому человеческому существу, они невольно чувствовали гордость, — и это отчасти примирило их с нововведением. И вообще, отношения Фермы с человеческим родом стали не совсем такими, как раньше. Нельзя сказать, что люди меньше ненавидели Ферму Животных, напротив, видя, что она процветает, её невзлюбили ещё сильнее. Каждый человек свято верил в то, что рано или поздно Ферма обязательно обанкротится, а уж строительство мельницы обречено на провал и подавно. Встречаясь в трактире, люди с карандашом в руках доказывали друг другу, что мельница непременно развалится, а если и устоит, то уж работать-то наверняка не будет. И всё же они испытывали невольное уважение к умению животных управляться с собственным хозяйством. Первым признаком этого уважения было то, что Ферму теперь называли её собственным именем — Ферма Животных — и перестали делать вид, что существует лишь ферма «Усадьба». Люди перестали также заступаться за «права» Джонса, который утратил все надежды на возвращение своей фермы и переехал на жительство в другую часть страны. Уимпер всё ещё был единственным связующим звеном между внешним миром и фермой Животных, но постоянно ходили слухи, что Наполеон собирается вступить в деловой контакт либо с м-ром Пилкингтоном из Фоксвуда, либо с м-ром Фредериком из Пинчфилда, — но как было замечено, ни в коем случае с обоими одновременно.
Примерно в это время свиньи внезапно переехали в жилой дом и поселились там. И снова животным показалось, что они вспоминают какое-то решение, запрещающее это; и снова Пискуну удалось убедить их, что такого решения не существует. Пискун объяснил, что свиньям, как работникам умственного труда, абсолютно необходимо иметь спокойное помещение для работы. К тому же Вождю (последнее время Пискун говорил о Наполеоне только так) больше подобает жить в доме, чем в свинарнике. И всё же некоторые животные были обеспокоены, узнав, что свиньи не только едят на кухне и проводят свободное время в гостиной, но и спят на кроватях. Боксер, как обычно, ограничился своим «Наполеон всегда прав», но Люцерна, которой казалось, что она определенно помнит специальное постановление против использования кроватей, отправилась к задней стенке забора и попыталась прочесть Семь Заповедей, начертанных там. Обнаружив, что неспособна разобрать ничего, кроме отдельных букв, Люцерна обратилась к Мюриэль.