Поставив машину в гараж «Георга», я пошел в бар салона отдыха. Было шесть часов. Кто-то включил радио послушать новости, и, когда я входил, звучал остаток сообщения «Сигналов бедствия». Признаюсь, сердце слегка подскочило, поскольку я услышал:
— ...куда сейчас в тяжелом состоянии поступила его внезапно заболевшая супруга Хильда Боулинг.
Бархатный голос продолжал рокотать: «Еще один призыв о помощи. Всех, видевших последний раз Уилла Персиваля Шугта, просим...», — но я уже не слушал, просто ровной походкой шагал к стойке. Потом мне не без гордости припоминалось, что, уловив шарахнувшее сообщение из репродуктора, я даже глазом не моргнул, не сбавил шаг, — не дал присутствовавшим обнаружить во мне того самого Боулинга, чью заболевшую супругу Хильду срочно куда-то там отправили. В салоне находилась жена хозяина гостиницы, знавшая, как меня зовут (по крайней мере видевшая мою фамилию в регистрационном журнале), и всего двое постояльцев, понятия обо мне не имевших. А я хранил спокойствие. Ничем себя не выдав, уселся у стойки как раз открывшегося бара и заказал обычною свою пинту пива.
Ситуацию требовалось обмозговать. Ко времени, когда кружка наполовину опустела, основные моменты начали проясняться. Во-первых, Хильда не больна — ни тяжело, ни вообще сколько-то. С чего это ей вдруг болеть? Она при нашем расставании была в полном порядке, и сейчас не сезон для гриппа или хоть простуды. Больной она прикинулась. Зачем?
Очередная, надо полагать, ее уловка. Видимо, дело было так: она все же дозналась (Хильда есть Хильда!), что в Бирмингем я не поехал, и ее «тяжелое состояние» лишь способ мигом выманить меня домой. Невыносимо представлять меня с другой женщиной. А то, что мой обман имел целью амурные делишки, для нее, разумеется, абсолютная истина. Других причин ей даже не вообразить. И конечно, она рассчитывает, что, услыхав о ее внезапной болезни, я моментально примчусь.
Однако напрасные хлопоты, думал я, допивая кружку. Меня так просто не возьмешь, стреляный воробей. Помнились ее прежние штучки; каких только усилий не жалела, подстраивая свои хитрые ловушки. Помню, во время одной моей командировки Хильда по карте, сверяясь с расписанием поездов в дорожном справочнике, вычисляла каждое передвижение, дабы проверить, не наврал ли я насчет маршрута. А то, помню, выслеживала меня до самого Колчестера и ворвалась внезапно ко мне в номер тамошней «Безалкогольной гостиницы».
В тот раз, увы, подозрения Хильды подтвердились — то есть не то чтобы впрямую, но имелись некие обстоятельства, как бы их подтверждавшие. Нет, нисколько не верилось в ее болезнь. Точно я, конечно, не знал, но практически был уверен — коварное притворство.
Взяв вторую пинту, я еще внимательней рассмотрел ситуацию. По возвращении домой меня, безусловно, ждет скандал, но скандал будет так или иначе, а сейчас впереди три вольных дня. Довольно любопытно, что теперь, когда все, ради чего я сюда приехал, оказалось несуществующим и невозможным, желание маленького праздника взыграло во мне с новой силой. Побыть вдалеке от своих домашних — большое дело. «Мир, совершенный мир, вдали от близких», как утверждается в псалме [55] . И непременно при случае заведу интрижку, решил я. Раз уж у Хильды такое грязное воображение, пускай она будет права — какой смысл в подозрениях, если без оснований?
Разомлевшего после второй пинты, меня все это даже стало забавлять. Я на приманку не клюнул, но вообще, надо признать, чертовски изобретательно. Как же, однако, ей удалось пробиться на радио, в эти «Сигналы бедствия»? Не представляю, какова там процедура: просто звонишь с просьбой экстренной помощи или необходимо свидетельство врача? Я почти не сомневался, что надоумила Хильду ее дражайшая подруга Уилер. Наверняка без этой дамочки не обошлось.
Но ничего себе лихая дерзость, а? Ни перед чем бабы не остановятся! Ей-богу, иногда нельзя ими не восхититься.
6
Позавтракав, я вышел к площади пройтись. Утро было дивное: тихое и прохладное, с играющими на всех поверхностях бледно-желтыми, как белое вино, лучами. Утренняя свежесть приятно смешивалась с ароматным дымком моей сигары. Но в небе загудело, и вдруг прямо над домами появилась эскадрилья ревущих тяжелых бомбардировщиков. Я поднял глаза. Казалось, настоящий воздушный налет.
В следующий момент возник некий звук. Окажись вы рядом, вам довелось бы наблюдать яркий пример того, что называется в науке условным рефлексом. Ибо услышал я — и ошибиться было невозможно — свист падающей бомбы. Этого свиста я не слышал двадцать лет, но в напоминаниях не нуждался и, ни секунды не раздумывая, сделал единственно необходимое — упал ничком на землю.
Но вообще хорошо, что вы меня не видели. Вряд ли я выглядел достойно, распластавшись на мостовой, как крыса, зажатая под дверью. Никто еще не сориентировался, а я действовал так проворно, что в ту долю секунды, пока падала бомба, еще успел испугаться, что все-таки ошибся и свалял дурака.
Но тут же: БУ-УМ! БА-БАХХХ!
Сначала громовой удар, как в судный день, а затем грохот, словно лавина угля обрушилась на стальной лист. Это валились кирпичи. Меня как будто припаяло к мостовой. «Началось! — бежали мысли. — Так я и знал! Дружище Гитлер не мешкал, послал самолеты без предупреждения...»
И еще одна специфическая штука. Даже в секунды дикого оглушительного грохота, сковавшего тело от пяток до макушки ледяным ужасом, сохранилась способность сильно прочувствовать нечто помимо жути от разрыва многотонного снаряда. Как это описать? Выразить трудно, поскольку восприятие в значительной мере замешано на страхе. Главным образом словно воочию видишь взорванный металл; видишь, как, лопнув, разлетаются куски толстенной железной брони. Но что при этом необычно — чувство, что самого тебя внезапно вытолкнули лицом к лицу с действительностью, как будто разбудили, плеснув в лицо ведро воды. Лязгом грохнувшей бомбы вырвали из твоих дремотных грез, перед тобой кошмар, и кошмар этот — живая реальность.
Слышались крики, вопли, резкий визг автомобильных тормозов. Однако вторая бомба, которую я напряженно ждал, не падала. Я слегка приподнял голову. Со всех сторон метался кричавший народ. Косо промчавшийся через улицу автомобиль едва не занесло на тротуар, истерический женский голос вопил: «Немцы! Немцы!» Справа возникло пятно бледного пухлого мужского лица, смятого ужасом как бумажный пакет. Человек сверху глядел на меня, его била дрожь:
— Что это? Что? Что произошло?
— Началось, — сказал я, — бомбежка. Ложитесь!
Но вторая бомба все не падала. Выждав еще секунд десять, я снова приподнял голову. Кое-кто из людей еще метался, другие застыли как вкопанные. Невдалеке за домами вздымалось огромное облако пыли, сквозь которое столбом струился черный дым. А затем я увидел нечто фантастическое. По другую сторону площади улица имела подъем, и с этой пологой возвышенности на меня неслось стадо свиней, масса жутких свиных рыл. Мгновение спустя я понял, разумеется, что это. Вернее, кто — никакие не свиньи, просто школьники в противогазах. По-видимому, они бежали в какой-то подвал, где им было велено укрываться от воздушных налетов. В тылу бегущих возвышалась особо крупная свинья — мисс Тоджерс, надо полагать. Клянусь вам, на секунду наблюдалось поразительное сходство со свиным стадом.