Я плетусь по залитым солнцем улицам, этакий бедняга на костылях. То и дело плюхаюсь на скамейки. Листаю газеты. Ни с кем не говорю. Небо лазурно. Над морем ни клочка тумана.
Каждый четверг нас — группу ампутантов и раненых, проходящих лечение в Карлтоне, — на моторном катере отвозят на остров Святой Маргариты.
Там все зеленеет и благоухает. Есть великолепный пляж, раненые купаются и принимают солнечные ванны. Я так далеко не хожу. Купы деревьев меня не прельщают. Равно как и голубой грот. Чихал я и на лазурные морские волны, что разбиваются о крутой мыс. И на орудие 75-го калибра, установленное там на случай появления субмарин. Я не покидаю пристани и ее самых ближайших окрестностей.
Главное, там есть крутая лестница на манер сарацинской, ведущая к форту. Я карабкаюсь по ней на вершину. Старая ржавая решетка ограждает эспланаду, выбитую в скале. Здесь много солнца и хорошо пахнет тамариндом.
Решетка всегда заперта. Сквозь погнутые железные прутья видны заброшенные казематы нависающего над морем форта. Маленькие тюремные оконца проступают сквозь переплетения низких ветвей вечнозеленого каменного дуба. По одной из таких веток маршал Базен когда-то выбрался отсюда, а потом отважился спуститься по веревке в ожидавшую его лодку, чтобы бежать в Испанию, доживать там свой век среди всеобщего презрения и умереть обесчещенным.
Мирный уголок. Я там обычно забирался в заброшенную сторожевую будку и ждал, когда наступит вечер и с катера раздастся вой сирены. На эту посудину я, как правило, поспевал с изрядным запозданием. Все уже были на борту. Мои товарищи кричали мне:
— Пошевеливайся, старина, а то ужин пропустим!
Что до папаши Батистена, которому я передавал свои костыли, он, протягивая мне руку и помогая забраться на борт, бурчал:
— Болван чертов, это ж надо, с одной лапой корчишь из себя серну, прыгая по скалам! Никак, значит, не можешь угомониться и приходить вовремя, как все?
Нет, ни угомониться, ни возвращаться вместе со всеми я таки не мог. Мне было просто необходимо уединяться, забираясь подальше. Уставать до изнеможения. Одолевать две сотни крутых ступеней, не останавливаясь, без передышки. Мне нужно было все забыть, только так я снова обретал самого себя. Это пустынное место. Эта высота, откуда я вижу море, как оно темнеет и морщится под ветром. Мне также надо добиться, чтобы моя воля окрепла. Я не желаю больше думать о Женоморе. И чувствую, что принял важное решение. Моя жизнь еще не кончена.
В один такой четверг я нашел решетчатую калитку открытой, а мою будку занятой. На ветру моталось объявление — там крупными буквами было выведено: «НЕВРОЛОГИЧЕСКИЙ ЦЕНТР № 101-бис». В будке, разговаривая сам с собой вслух, сидел волосатый недомерок. Худосочный такой, дерганый, вихлястый. Скверная бледность проступала у него под кожей. Он сказал мне, что его фамилия Сурисо. И тотчас же осведомился, как меня зовут, задал кучу вопросов разом. Он был без оружия и не подпоясан. Шинель болталась на нем, словно сутана. Поблекшая, выцветшая, видно, побывала в дезинфекционной камере.
Сурисо не давал мне времени ответить ему. Он говорил беспрерывно, один, с величайшим упоением. Поведал мне о своих воинских заслугах. Вдруг схватил меня за руку и торопливо потащил в будку, потом, убедившись, что за нами никто не следит и не может подслушать, доверил под страшным секретом, шепча мне в самое ухо:
— Я, знаешь ли, ни разу не был ранен; ну ты только посмотри на меня: я тот, кто потерял свой полк.
Он расстегнул шинель и показал мне ворот своего френча, на изнанке которого и впрямь не было никакого знака, свидетельствовавшего о его воинской принадлежности.
— Гляди же, ну, видишь, — твердил он лихорадочно, — у меня нет номера, я выбыл из матрикулярного списка, у меня ни опознавательной бляхи, ни воинской книжки, я все потерял. Скверное дело, а? Я даже потерял свой полк. — Он вывернул карманы: — Видишь, у меня больше ничего не осталось. Я всего лишен. Я даже свой полк потерял.
Это был бедный помешанный, который потерял на войне свой полк и свой рассудок, просто псих, несчастный безумец.
Я посмотрел на него.
Посмотрел на объявление, на открытую калитку. И вошел. В тот четверг я вошел туда, и во все следующие четверги тоже.
Неврологический центр № 101-бис служил приютом шести десяткам редких медицинских феноменов. Помимо Сурисо, «воина, потерявшего свой полк», там был, к примеру, несчастный, который воображал, будто он все еще на поле боя, и то и дело залегал на своей койке в уставной позиции стрелка; там встречались все разновидности психических расстройств, порожденных трудами войны, страхом, изнеможением, нищетой, недугами и ранениями. Можно смело удостоверить, что сумасшедшие, запертые там, не были ни симулянтами, ни просто неврастениками, жертвами усталости — нет, все они заслужили свои шевроны психов в разных армейских неврологических центрах, куда их помещали для продолжительного наблюдения, где их тщательно выспрашивали, сортировали, отбирали многочисленные экспертные комиссии и только после прохождения всех этих этапов засовывали в сто первый — бис, на остров, откуда не возвращаются. И стало быть, директор Центра, доктор-корсиканец Монтальти, имевший пять нашивок, посмеивался не без основания — в его заведении не сыскать ни одного жулика, ни одного ловкача, уклоняющегося от воинского долга, из его тюрьмы не раздобыть для фронта ни единого солдата. Его совесть спокойна. И Франция может быть спокойна тоже. Он выставил надежную охрану, да и сам первый даст от ворот поворот, если к нему вздумает сунуться кто — нибудь из этих наглых притворщиков, охотно изобретающих себе болезни и разыгрывающих безумцев, лишь бы не возвращаться под огонь. А его парни — народ опасный, за ними нужен глаз да глаз, он бдит хотя бы ради престижа науки.
Главной помощницей доктора является мадемуазель Жермена Суайес, свирепая огненнорыжая особа, больных она держит в ежовых рукавицах, словно уголовников, да и военных медсестер, находящихся у нее под началом, терроризирует почем зря. Такая в два счета отправит парня под Верден и глазом не моргнет. Она-то и делала погоду в заведении, сам доктор Монтальти перед ней пасовал. Не знаю, как это вышло, но я ей понравился с первого же раза, когда только заявился в ее комнату старшей сестры (грудь у нее была широченная, точно у прусского генерала, и брошечку Красного Креста она носила, словно орден командора Почетного легиона); однако же я приметил, что ее надменная неприступность смягчилась, когда я заговорил о моем учителе и друге докторе д'Антреге, так что сия властительная персона чуть ли не с улыбкой дала мне позволение посещать Центр.
Форт Святой Маргариты долгое время оставался всего лишь заброшенным строением. Всю вторую половину XIX века он прослужил военной тюрьмой, где содержались офицеры, приговоренные к заключению в строгой изоляции. Поэтому я бы сказал, что, хотя местечко это очаровательно, нет ничего чарующего в том, чтобы застрять здесь надолго, поскольку дворы, рвы, куртины, бастионы, войсковые плацы, склоны (по-военному гласисы), редуты — все ощетинивается железными решетками или волчьими капканами. Никогда не видел, чтобы место, и без того обнесенное каменной стеной, так ощетинивалось пиками, кольями, проволочными ежами и колючими кустарниками. Там даже двери были бронированные, будто их заковали в латы, подбитые гвоздями на манер старинных генуэзских сейфов. Чтобы проникнуть в тамошние тесные дортуары и крошечные камеры с толстенными решетками на окнах, надо было прежде отпереть несколько громадных висячих замков и крайне сложных запоров. Такова была эта средневековая Бастилия, куда в 1916 году мудрое руководство додумалось отправлять фронтовых сумасшедших, неизлечимых, ни к чему больше не пригодных архипсихов, отходы больничных центров, лечебниц, госпиталей и прочих свалок человеческого хлама, причем раз в три месяца туда с чрезвычайной регулярностью прибывала комиссия, состоящая из старых генералов, дабы проверить, не затаился ли там какой-нибудь пройдоха, которого можно было бы выудить, разоблачить и чин чинарем отправить на передовую.