Три черепахи из Судана, безмозглые и немые. Агрессивные кактусы. На диске полной луны одинокая пальма, длинная, голая, с распатланной макушкой.
Одиночество.
Ручка, мерзей не бывает. Пачкает все.
Париж, 7 февраля 1918 г.
* * *
Сегодня 28 января 1924 года, в 14 часов я пересек экватор на борту «Формозы», она везет меня в Бразилию.
«Женомора» я захватил с собой и во время плавания перепечатал на машинке рукопись, законченную в Ницце.
Эта книга мне надоела, в ней слишком много эффектных пассажей. Я бы ее бросил, но, к несчастью, она уже продана издателю, я получил аванс и даже начал его тратить, придется и дальше транжирить, только так я смогу оплатить свой вояж до конца. С другой стороны, если Женомор для меня впрямь умер, я не могу впрячься в другую работу, взяться за «Исповедь Дэна Иэка», где уже сильно продвинулся, или за почти совсем готовый сборник новелл. Все клеточки моего мозга забиты.
Начиная с 1918 года жизнь стала крайне сложной. Надо было выживать, корпеть без дураков, вкалывать, как негр, чтобы всех прокормить, и я, что ни год, взваливал на себя новые обязательства (теперь у меня на руках уже двадцать один человек). Не то чтобы я был против такой активной жизни, связанной с кино и финансами, она-то как раз по мне. Зато к литературе я проникся сугубым омерзением — к ее нуждам, к этому выкручиванью мозгов, к той насквозь искусственной, конформистской жизни, которую ведут писатели. Не желаю ничего больше знать об умственных потугах, об эстетах, о воинствующих художниках слова, о соперничестве мелких и крупных кружков, о профессиональных склоках, о тщеславии, что грызет и раздувает авторов, а также об их грязной жажде успеха. В продолжение минувших лет мне ведь еще приходилось предпринимать кошмарные усилия воли, чтобы порвать со всеми этими людьми, не дать им снова меня заморочить. Это доводит энергию организма до предельного истощения. Теперь я полагаю, что созрел и способен вести двойную жизнь, с одной стороны — полную лихорадочной, разнообразной деятельности, спекулянтской, рискованной, чтобы посмотреть, что это может дать, когда ты среди людей ворочаешь большими деньгами без корысти, если не просто задарма, с другой же стороны — посвящать свои силы медлительному писанию, как то и подобает, когда у тебя есть время. Мне надо создать целую серию книг. Да. Но в самой гуще жизни, среди людей, и это такая жизнь, где тебе каждый день требуется изобретательность, это такие люди, с которыми то сходишься, то расходишься, я ведь большой любитель посмеяться над собой и, чтобы себя прищучить, готов действовать наперекор тому, что сам же решил, и я обожаю терять свое время даром. По нынешним временам нет иного способа быть свободным.
У меня положение совершенно исключительное, трудно так продержаться до конца. Я свободен. Я независим. Я не принадлежу ни к какой стране, среде, нации. Я люблю весь мир и весь мир презираю. Будучи в ладу с собой, я его презираю во имя поэзии действия, ибо люди чересчур прозаичны. Многие из них отвечают мне тем же. Тут я, конечно, лопаюсь от смеха. Но я слишком тщеславен. Поберегитесь…
«Женомор». Я пытался взяться за него несколько раз с тех пор, как предательски забросил его в Ницце. Если сегодня он снова задействован, тому виной Кокто — это он дал толчок. Судя по тому, что я слышал, Кокто говорил о нем с Эдмоном Жалю, который руководил выпуском серии романов, потолковал со своим издателем; тот мне написал. Я ничего не желал слышать. Я больше не знался с Жаном Кокто и не хотел иметь ничего общего с Жалю. Тогда меня стали преследовать: сперва напустили Поля Лаффита, потом молодых людей, которые заявлялись ко мне домой повидаться, порассуждать о состоянии высокой литературы. (Попробуй с ними поговори, они ж отродясь ничего не писали! Да, чего доброго, и не читали! Но они очаровательны, прекрасно одеты, любезны, ни дать ни взять внучатые племянники Кокто! Да ведь и сам Жан, вышедший из ширинки Катюля Мендеса, не кто иной, как внучатый племянник Пруста!) Наконец издатель подослал ко мне своего эмиссара Брэна, директора его издательского дома. Луи Брэн, в прошлом подпольный фотограф, принялся меня обхаживать. Этак чистосердечно, в открытую. Сказал, что он хоть с виду и кругл, а в делах человек прямой. Спросил, какова моя цена. Я заломил изрядную сумму. Он поторговался, сбавили одну пятую. Мы ударили по рукам. Он стал мне тыкать. Мы расстались добрыми друзьями. Столковались, как жулики на ярмарке. Вот почему я смог сесть на корабль, а теперь, едва взойдя на борт, пришлось заканчивать книгу, хотя скука смертная. Сказать по правде, я рассчитывал управиться с этим за неделю, на пути между Дакаром и Рио. А до того еще надо было сочинить для Эрика Сати балет, я ему обещал послать сценарий по почте из Лиссабона.
Слово, данное Сати, я сдержал, потому что он миляга, этот Сати. Но для себя — увольте! Работать на борту выше моих сил. После стольких лет я не могу ни заново влезть в шкуру Женомора, ни воспроизвести ту напыщенную, претенциозную манеру, которая нужна для завершения второй, оставшейся не у дел части «Женомор, идиот», мне не вернуть тогдашний стиль лирических излияний. Атмосфера на борту этому не способствует. Открытое море, бассейн на палубе, бар, пассажиры, оркестр, джаз, веселые попутчики — не могу я все это бросить, чтобы, запершись в каюте, тешить беса, мудрствуя на бумаге. Лучше разделаюсь с этим «на фазенде», надо так надо, но это совсем не забавно. Целую неделю не садиться на лошадь, на семь дней меньше охотничьих набегов на джунгли и пампасы, неделю не трогать ружья, не стрелять, жить без исследовательских экспедиций и без «форда», не помышлять о гребле, да и на танцы не моги пойти, поболтать с неграми и негритянками, индейцами и индианками, выпить с вакерос, с парнями, что объезжают лошадей, с охотниками, плантаторами, и нельзя ни до зевоты наслушаться их баек, ни подглядывать за их амурами, рискуя собственной шкурой. Неделю… Целую неделю… Столько времени потерять за пишущей машинкой!
* * *
Последний обнаруженный документ, пачка гранок, полный экземпляр, с пометкой: «Корректура для нового издания, Сан-Пауло, март 1926». Я насчитал там больше пяти сотен опечаток, ошибок во французском языке и прочих стилистических небрежностей и промахов, вероятно объясняемых климатом, обстановкой, погружением в португальский язык и чтением бразильских газет.
Я закончил «Женомора» 1 ноября 1925 года в Биаррице, в местечке под названием Мимозная Лужайка, а между делом отнес Брэну «Золото», чтобы убедить его набраться терпения и выклянчить новый аванс. «Золото» я написал за полтора месяца, до того мне не терпелось поскорее смыться в Бразилию, снова убивать время, как в прошлом году, когда там разразилась революция и я не написал ни строчки…
Так я дебютировал не столько в жанре романа, сколько в роли… рыцаря индустрии, в которой романисты подвизаются еще со времен Бальзака: ее суть в том, чтобы научиться добывать деньги из воздуха. С помощью внушения и ловкости иллюзиониста, заключая с будущим договоры на воображаемые, весьма проблематичные сочинения, которым зачастую так никогда и не суждено выйти из туманных областей потустороннего наперекор заключенным контрактам с фиксированной датой, авансам и подписям, с чистым сердцем поставленным обеими сторонами, что похоже на поступки безумцев, граничащие со слабоумием и мошенничеством, однако романист и издатель все же приходят к соглашению. Для меня этот факт служит поводом для непреходящего изумления, если не дикого хохота. Стало быть, здесь никто не одурачен? В том-то и штука, это не прекращается и приносит доход, ведь что ни день видишь, как из печати выходят новые книги! Это весьма ободряет. Может быть, это даже единственная здоровая сторона писательского бытия, равно как и единственный ответ на пресловутый вопрос: «Зачем вы пишете?»