Весна 1916-го. Я болтаюсь по Парижу с юной красоткой, которая меня проняла до самых потрохов. Кроме возлюбленной, мне на все плевать, пусть великие литературные замыслы отправляются к чертям! В один прекрасный день, созерцая Париж с высоты башен Нотр-Дам, я спрашиваю мою голубку, как, по ее мнению, должна прозвучать труба Страшного суда, если ангел, забравшийся на кровлю собора, поднесет ее к устам? Ночью, улегшись на Монпарнасе рядышком с моей сладкой, я снова вернулся к этой идее и, распалившись, широкими мазками живописал перед ней ужас, который охватит Париж, если пророчества сбудутся: молчаливый собор вдруг по-звериному заревет и, подобно бешеному слону, пустится вскачь, давя и топча столицу. Это было 13 апреля, у меня сохранилась запись. Девятого ноября я написал «Тайну ангела Нотр-Дам», она появилась в журнале «Караван» (в апрельском номере за 1917 год) и стала для меня напоминанием о том, чего нельзя было вставить в книгу «Конец света», которую я вознамерился написать, все лето о ней мечтал (моя старая тема, она меня не отпускала с 1907 года, когда я, возомнив себя музыкантом, сочинил большую симфонию «Потоп»). В то же время я написал подробный сценарий, который Пате, а за ним Гомон отвергли под тем предлогом, что-де слишком много персонажей, чересчур многолюдные толпы участвуют в действии. Гриффит только что снял «Рождение нации», шедевр, так никогда и не показанный во Франции, но я его частным образом просмотрел, и он произвел на меня волшебное впечатление богатством вымысла, творческой мощью модернистской поэтики.
Меня охватила жажда работы. Один тип ссудил мне деньжат. И я тотчас уехал, разорвав весьма нежные узы.
И вот я в Каннах зимой. Три месяца там провел. Жадно набросился на работу. Но дело не шло. У меня аж башка трещала от идей, они ее просто разрывали, их было слишком много. Однако я так ничего и не сделал. Зато Женомор занялся технической стороной съемок фильма о конце света. Он устроил эти съемки на планете Марс, изобретя аппарат, который позволил ему туда отправиться в предвидении воздействия этих межпланетных контактов на нашу цивилизацию, образ мысли и нравы, дав обоснование всемирной революции, каковая во всей полноте проистечет в ходе современной войны, а также описав более чем достоверно экономическое состояние, в котором мир окажется к 99 году военных действий. Как и пристало гению зла, он поведал мне байку о двух дезертирах, прибывших на Марс первыми, усматривая в этом порожденном отчаянием успехе событие, по своему влиянию на будущее рода людского более значительное и чреватое последствиями, чем открытие Америки Кристофором Колумбом.
Родился «Год 2013».
Он диктовал, я не писал. Он рассказывал, рассказывал, рассказывал, а я удирал, находя убежище в барах. Он выдумывал все новые эпизоды, лишь бы привлечь мое внимание, а я только и делал, что напивался до бесчувствия. Он приводил миллионы уточняющих деталей, небывалых в своей оригинальности, и я между попойками набрасывал миллионы заметок. Под конец мой номер в отеле заполонили разрозненные записи, они валялись на полу, их беспорядочные груды переполняли чемоданы, логарифмические таблицы, кое-как приколотые, срывались со стен, на перегородке чернели набросанные углем схемы и формулы. Впору было подумать, что это жилище астронома или спятившего изобретателя.
Я возвратился в Париж.
Изнуренный, вымотанный, недовольный, я снова селюсь на Монпарнасе. Предаюсь бесчинствам. Спиваюсь. Пускаю свою жизнь коту под хвост. В редкие моменты просветления дохожу до такой подавленности, такого отчаяния, что немногие друзья, которым дано приблизиться ко мне настолько, чтобы догадаться о моем состоянии, отшатываются в ужасе. Я подумываю о смерти. Меня тянет убивать. Я предпринимаю попытки снова завербоваться. Нанимаюсь на флот в качестве смотрителя — подводника на Северном море. Мне хочется уехать в колонии, сменить имя, исчезнуть. Однажды вечером в баре на улице Гетэ я пырнул кого-то ножом. Я по уши в долгах. В конце июня 1917 года, распродав все свое барахло и разменяв последние крупные банкноты, смываюсь за город.
Еще месяц я оскверняю своим присутствием летнюю загородную жизнь, потом наступает день, когда я снимаю шаткую ригу на затерянном хуторе, запираюсь там и принимаюсь писать.
* * *
На дворе 1 июля 1917 года.
Мои мысли ясны. Я полностью владею сюжетом. Набрасываю четкий, подробный план. Моя книга готова. Остается лишь облечь в литературную форму крепко склепанный железный каркас. Я могу начать с любого номера своей программы. Все отменно выстроено. Книга делится на три части по 72 страницы каждая. Если писать по три страницы в день, можно закончить в кратчайший срок — за три месяца. Все представляется мне легким и простым.
Но вот незадача.
Мне надо превозмочь лень, заложенную в самой основе моего темперамента, беспечность моего нрава, эту сатанинскую склонность действовать себе же наперекор, которая вечно вмешивается, побуждая меня портить множество вещей и ситуаций, по любому поводу, кстати и некстати порождая раздвоенность и насмешки над собой, что ввергает меня в престранные положения. Я также должен победить страх, вводящий в транс, что охватывает меня и парализует перед началом литературной работы на длинной дистанции, обязывающей затвориться в четырех стенах, долгие месяцы упорно, каторжно трудясь, в то время как поезда продолжают ходить, корабли возвращаются в порт и снова уходят, не взяв меня на борт, мужчины и женщины просыпаются поутру, я бы тоже мог быть там и сказать им: «Привет!» Поистине надо накопить гигантский запас счастья, чтобы добровольно обречь себя на это положение изгоя, каким литератор является в современном обществе, — да, нужно под завязку запастись счастьем, спокойствием, здоровьем, уравновешенностью нрава, досугом и доброй волей.
После десяти дней нащупывания, как бы приноровиться к делу, я наконец готов. И вот я за работой. Свой роман о Женоморе я начинаю с конца. Я пишу…
* * *
Вчера закончил третью часть, сегодня иду в атаку на первую.
Чтобы развеяться, набрасываю несколько предварительных заметок, записываю по своему обычаю попутные рассуждения, легонько посмеиваясь над самим собой. Какая наглость для начинающего! Мои рукописи в своем развитии проходят три этапа:
1) состояние раздумья — я озираю горизонт, намечаю определенный угол зрения, обшариваю мысли, ловлю их на лету и вперемешку живьем запихиваю в клетку, быстро и помногу, на то стенография;
2) становление стиля, его образности и звучности — я сортирую свои идеи, ласкаю их, умываю, наряжаю, дрессирую, чтобы во фразу они вбегали расфуфыренными, — это я называю каллиграфией;
3) шлифовка слова: поправки, внесение новых деталей, терминологические уточнения, подобные удару хлыста, понуждающего мысль удивленно подпрыгнуть, — это уже непосредственный подступ к типографии.
Первый этап всего сложнее — формулирование, второй уже полегче — модуляция, третий, самый жесткий, — закрепление.
Все вместе составляет готовый вариант для публикации во всем его своеобразии.
Предчувствую, что ранее чем за год мне книгу не закончить.