Далее этого, с сожалением будет поведано, они никогда не заходили, хотя были более чем склонны к этому более чем единожды. Но почему? Не эхо ли нашептывало в их сердцах, в сердце Уотта, в сердце миссис Горман, об ушедшей страсти, былой ошибке, предостерегая их не замарать, не растоптать в клоаке клонического удовольствия цветок столь прекрасный, столь редкий, столь сладостный, столь хрупкий? Нет необходимости предполагать это. Поскольку у Уотта не было сил, а у миссис Горман не было времени, необходимого даже для самого поверхностного соития. Насмешница-жизнь! Жизнь влюбленных! Что у имеющего время не хватает сил, что у имеющей силы не хватает времени! Что пустячная и, скорей всего, поддающаяся излечению непроходимость некоей эндокринальной Бандузии, что какие-то сорок пять или пятьдесят минут по часам так же верно, как сама смерть или Геллеспонт разлучат влюбленных. Поскольку, будь у Уотта побольше пыла, у миссис Горман было бы побольше времени, а будь у миссис Горман побольше времени, Уотт, вполне вероятно, повозившись как следует, превратил бы свою вялую струйку в мощный фонтан, приличествующий случаю. При имеющемся же положении вещей, ограниченных сил Уотта, ограниченного времени миссис Горман, трудно понять, как могли они делать большее, нежели то, что делали: поочередного сидения друг на друге, поцелуев, отдыха, повторных поцелуев, повторного отдыха, пока миссис Горман не приходило время возобновлять свой обход.
Так что же было в миссис Горман, что было в Уотте, что так импонировало Уотту, так размягчало миссис Горман? Между какими глубинами несся зов, ответный зов? Между Уоттом, не желанным для мужчин мужчиной, и миссис Горман, не желанной для женщин женщиной? Между Уоттом, не желанным для женщин мужчиной, и миссис Горман, не желанной для мужчин женщиной? Между Уоттом, не желанным для мужчин мужчиной, и миссис Горман, не желанной для мужчин женщиной? Между Уоттом, не желанным для женщин мужчиной, и миссис Горман, не желанной для женщин женщиной? Между Уоттом, не желанным для мужчин и женщин мужчиной, и миссис Горман, не желанной для мужчин и женщин женщиной? Внутри, в самой глубине, он знал, что они связаны, мужчины, что не были желанными для мужчин, что не были желанными для женщин. Внутри миссис Горман, несомненно, дела обстояли так же. Но это ничего не значило. Не влекло ли их, скорее, миссис Горман — к Уотту, Уотта — к миссис Горман, ее — бутылочкой портера, его — запахом рыбы? К этой точке зрения, много позже, когда миссис Горман была лишь блекнущим воспоминанием, тающим запахом, и склонялся Уотт.
Мистер Грейвз приходил к черному входу четыре раза в день. Утром, по прибытии, — взять ключ от сарая, в полдень — взять кружку чая, днем — взять бутылку портера и вернуть кружку, вечером — вернуть ключ и бутылку.
У Уотта выработалось к мистеру Грейвзу чувство, близкое к приязни. В частности, Уотту нравилась манера мистера Грейвза говорить. Мистер Грейвз очаровательно произносил звук п. Высрался, говорил он вместо «выспался». Уотту нравились эти древние саксонские словечки. И когда мистер Грейвз, попивая на залитой солнцем приступке дневной портер, смотрел вверх, поблескивая старческими голубыми глазками, и приговаривал с шутливым неодобрением: А я ведь, значится, сегодня совсем не высрался, то Уотт чувствовал, что тот, возможно, с некоей целью спекулировал.
Мистеру Грейвзу было что порассказать по поводу мистера Нотта, Эрскина, Арсена, Уолтера, Винсента и остальных, чьи имена он забыл или никогда не знал. Однако ничего интересного. Знания он черпал как из опыта своих предков, так и из своего собственного. Поскольку на мистера Нотта работал и его отец, и отец его отца и так далее. Это, выходит, было еще одной последовательностью. Его семья, говорил он, придала саду нынешний вид. О мистере Нотте и его юном господине он мог сказать только лучшее. Тогда Уотт впервые был причислен к категории юных господ. Но мистер Грейвз мог с тем же успехом говорить о своих собутыльниках по таверне.
Однако основным предметом разговоров мистера Грейвза были его домашние неурядицы. Он, как выяснилось, уже некоторое время не ладил с женой. На самом деле он вовсе не ладил с женой. Казалось бы, мистер Грейвз достиг того возраста, когда нелады с женой являются скорее источником удовлетворенности, нежели удрученности. Но мистера Грейвза это порядком обескураживало. Всю свою супружескую жизнь он ладил с женой без сучка без задоринки, но вот уже некоторое время совершенно не в состоянии это делать. Миссис Грейвз тоже удручало, что ее муж больше не может с ней сладить, поскольку миссис Грейвз больше всего любила, когда с ней ладили.
Уотт не был первым, кому мистер Грейвз излил душу в этой связи. Поскольку много лет тому назад он излил душу Арсену, когда его проблемы были еще в зародыше, и Арсен дал совет, которому мистер Грейвз воспоследовал буквально. Но из этого так ничего и не вышло.
Эрскин тоже был допущен к откровениям мистера Грейвза и Эрскин расщедрился на совет. Это был не тот же совет, что у Арсена, но мистер Грейвз воспользовался им по мере сил. Но из этого ничего не вышло.
Мистер Грейвз так прямо не сказал Уотту: Что ж, значится, мне делать, мистер Уотт, чтоб у меня заладилось с женушкой, как раньше. И, возможно, правильно сделал, поскольку Уотт был бы не в состоянии ответить на такой вопрос. И это молчание, возможно, было бы неверно истолковано мистером Грейвзом и означало бы, что Уотту совершенно все равно, ладит мистер Грейвз с женой или нет.
Вопрос, тем не менее, был задан напрямик. Впервые, закончив ссылаться на свои неурядицы, мистер Грейвз не ушел, но остался там, где был, безмолвно и выжидательно теребя свою шляпу (мистер Грейвз всегда снимал шляпу, даже на открытом воздухе, говоря со старшими по званию) и глядя на Уотта, стоявшего на ступеньке. И по мере того, как лицо Уотта принимало свое обычное выражение — как у судьи Джеффриса, возглавлявшего Духовную комиссию, — надежды мистера Грейвза услышать что-нибудь себе на пользу воспарили высоко. К сожалению, Уотт в это время думал о птицах, их стремительном полете, их мелодичном напеве. Но вскоре, устав от этого, он вернулся в дом, закрыв за собой дверь.
Однако недолгое время спустя Уотт начал выкладывать ключ на ночь под камень рядом с приступкой, и выставлять в полдень кружку чая под шапкой, и выставлять днем бутылку портера со штопором в теньке. А ввечеру, когда мистер Грейвз уходил домой, Уотт забирал кружку, бутылку и ключ, которые мистер Грейвз возвращал туда, где их находил. Но вскоре Уотт перестал забирать ключ. Чего ради забирать ключ в шесть, если в десять его надо выкладывать? Поэтому ключ не знал больше своего гвоздика на кухне, а знал лишь карман мистера Грейвза да камень. Но если Уотт и не забирал ключ ввечеру, когда мистер Грейвз уходил, забирая только кружку с бутылкой, он все же никогда не забывал заглянуть под камень, забирая кружку с бутылкой, чтобы убедиться, что ключ на месте.
Затем одной ненастной ночью Уотт выбрался из теплой постели, спустился вниз, забрал ключ и завернул его в клочок ткани, который оторвал от своего одеяла. Потом он снова положил его под камень. Проверяя же его следующим вечером, он обнаружил его таким, каким оставил, в одеяле, под камнем. Поскольку мистер Грейвз был на редкость понятлив.