Хайме, остановившись, обернулся к Хуану Мануэлю.
— Я потерпел крах. Лоренсо.
Невысокий смуглый юноша почувствовал, что на глаза у вего наворачиваются слезы. Их вызвали сочувствие и любовь к другу, но слова Хайме возбудили в нем и негодование, даже гнев.
— Я решил поступать совсем наоборот тому, что прежде хотел, — продолжал Хайме. — Решил жить, как все.
— Там… ты уже никого не встретишь, — сказал, помолчав, Хуан Мануэль. — И ты не слишком… страдаешь. Другие… те страдают по-настоящему. Придет день, Себальос… и у тебя уже не будет права стоять в стороне… под предлогом собственного спасения. Тебя накроет… ну что-то вроде большой волны. Ты будешь… анализировать себя… отчаиваться… но волна тебя не пощадит.
— Я тебя люблю, Лоренсо, ты мой друг.
— Также и ты — мой друг, Себальос. Вот… оставляю тебе мой адрес… на этой бумажке… Прощай.
Хуан Мануэль засунул бумажку в нагрудный карман сорочки Хайме. Друзья обнялись.
Прислонясь к голубой стене в переулке, Хайме смотрел, как уходит Хуан Мануэль. Отрочество кончилось. В последний раз видит он невысокую фигуру друга, прежде чем тот завернет за угол, и он повторил слова: «Огонь пришел Я низвесть на землю».
Потом прочитал оставленную Хуаном Мануэлем записку. «Пансион. Сеньора Лола Вильегас. Улица Эспальда де Сото, 21, возле проспекта Идальго».
Хайме стоял на темной улочке. Что сказал бы Хуан Мануэль, расскажи он ему все? Наверно, друг понял бы его без лишних слов.
«У меня не хватило мужества. Я не смог стать тем, кем хотел. Я не смог стать христианином. Потерпев крах, я не могу оставаться один, не выдержу этого, мне надо на что-то опереться. А другой опоры у меня нет, только они, дядя и тетя, и жизнь, которую они мне уготовили, жизнь, которую я унаследовал от всех моих предков. Да, я должен подчиниться, чтобы не впасть в отчаяние. Прости, Эсекиель, прости, Аделина, прости, Хуан Мануэль».
Теперь он уже знал, что будет блестящим студентом-юристом, будет произносить официальные речи, будет баловнем Революционной партии штата, окончит курс со всеми отличиями, в порядочных семьях его будут ставить в пример, он женится на богатой девушке, создаст семейный очаг — короче, будет жить со спокойной совестью.
Спокойная совесть. В этот вечер на темной гуанахуатской улице слова эти пронзили болью его язык. Он станет праведником. Но ведь Христос пришел не для праведников, а для грешников.
Впервые в жизни он отверг эту мысль. Он должен стать мужчиной, должен забыть о вчерашнем ребячестве. Так устроен мир, в котором он живет. Христос любит праведников, on живет в спокойной совести, он принадлежит порядочным людям, почтенным людям с хорошей репутацией. Черт побери всех униженных, всех грешников, всех покинутых, всех бунтарей, всех отверженных, всех выброшенных за борт порядком, который он избрал!
Он направился обратно в дом предков. Взошла луна, и Гуанахуато щедро возвращал яркий ее свет, отраженный куполами, балконными решетками, мостовыми. Каменный особняк семьи Себальосов раскрыл двери своей просторной зеленой прихожей навстречу Хайме.