Такая поэзия подобна богам, которые в утративших жизнь религиях низведены до поэтических мотивов, до узоров, украшающих человеческое одиночество и стены. Смутное устремление сердца, обильного землей и посевами, низведено до бесплодной игры интеллекта и воздушных замков.
Я снова раскрыл книгу, перечитал стихи. Почему же столько лет эти песни очаровывали меня? Чистая поэзия! Жизнь якобы должна стать прозрачной и легкой игрой, которую не отягощает даже капля крови. Мужланская, неотесанная, неопределенная стихия – любовь, плоть, крик – должна стать абстрактной идеей и, пройдя через реторты, от одного алхимического превращения к другому, утратить материальность и рассеяться!
Насколько все, что так сильно очаровывало меня ранее, показалось мне в то утро дешевыми акробатическими трюками! Всегда, в конце каждой цивилизации, подобным образом – фокуснической, очень искусной игрой, чистой поэзией, чистой музыкой, чистым мышлением – и оканчивается мучительное устремление человека. Последнего человека, утратившего всякую веру и заблуждение, не ожидающего более ничего, не боящегося более ничего, поскольку вся пребывавшая в нем земля преобразовалась в дух, а дух уже не может пустить корней, чтобы питаться… Человек совсем опустел – ни спермы, ни экскрементов, ни крови. Все дела превратились в слова, слова – в музыкальную игру, и вот последний человек сидит на краю пустыни и расчленяет музыку на немые математические пропорции.
Я вскочил. «Будда – вот кто последний человек!» – воскликнул я. В этом его страшный тайный смысл. Будда есть «чистая» душа, которая опустела, в которой нет больше ничего, а сам он и есть Ничто. «Опустошите нутро ваше, опустошите разум, опустошите сердце ваше!» – взывает он. Там, где ступит его нога, не появляется больше вода, не растет трава, не рождаются дети. Я должен, – думалось мне, – должен с помощью уподоблений и волшебной мелодии взять его в кольцо, околдовать его, заставить его уйти из моего нутра, а затем набросить на него сплетенную из слов сеть, поймать его и спастись!
Работа над «Буддой» перестала быть литературным развлечением: это была борьба с великой разрушительной силой, пребывавшей во мне, борьба с великим Нет, пожиравшим сердце мое, и от этой борьбы зависела моя жизнь.
Обрадовавшись, я взял рукопись. Теперь я увидел сердце и знал, куда нужно наносить удар! Будда – последний человек, а мы – еще в начале, мы еще не наелись, не напились, не нацеловались вдоволь – мы еще не прожили. Преждевременно пришел к нам этот утонченный, опустошенный старец – пусть же он катится прочь!
Так мысленно восклицал я, принявшись за работу. Теперь это было не писание, это была война, безжалостная охота, окружение зверя и заклятие, которое должно вывести его из логова. Воистину, магическое священнодействие есть искусство. Темные человечески земные силы пребывают внутри нас – отвратительные порывы убивать, разрушать, ненавидеть, бесчестить. И вот приходит искусство со своей сладостной свирелью и избавляет нас.
Я писал, боролся целый день. К вечеру силы мои иссякли, но я был уверен, что продвинулся вперед, что взял за день несколько высот. Я с нетерпением ждал Зорбаса, чтобы поесть, поспать, набраться новых сил и с рассветом снова устремиться в бой.
Когда уже зажигали светильники, пришел Зорбас. Лицо его сияло. «Он тоже нашел! Тоже нашел!» – мысленно сказал я себе, ожидая.
…Третьего дня, когда ждать мне уже надоело, я сердито высказался:
– Деньги кончаются, Зорбас! Будь что будет, только поскорее! Установим подвесную дорогу и, если не получится с углем, займемся лесом. Иначе – все пропало.
Зорбас почесал в голове:
– Деньги кончаются, хозяин? Жаль!
– Мы все растратили, Зорбас, сам посчитай. Как продвигаются испытания подвесной дороги? Все еще на месте?
Зорбас опустил голову и молчал. Ему было стыдно…
Он упрямо решил победить, и теперь лицо его сияло.
– Нашел, хозяин! – закричал он издали. – Нашел нужный угол! Все выскальзывал, все увертывался, негодный, но я его все равно поймал!
– Ну, так за дело, да поскорее! Огонь изо всех орудий, Зорбас! Что для этого нужно?
– Завтра, чуть свет, поеду в Кастро, куплю нужные материалы – толстый стальной трос, шкивы, подшипники, гвозди, крюки… Мигом обернусь.
Он быстро развел огонь, приготовил еду, мы поели и выпили с отменным аппетитом, потому что оба хорошо потрудились в тот день.
Утром я проводил Зорбаса до села. Разговор у нас был серьезным и по делу – о том, что имело отношение к лигниту. При спуске Зорбас споткнулся о камень, и камень покатился вниз. Зорбас остановился в изумлении, словно впервые в жизни видел столь потрясающее чудо. Он обернулся, посмотрел на меня, и в глазах у него был легкий испуг.
– Ты видел, хозяин? – сказал он наконец. – Камни на спуске оживают!
Я не ответил, но радость моя была огромна. Великие мечтатели и великие поэты тоже видят все вот так – впервые. Каждый день с утра они видят новый мир. Не видят, а создают новый мир.
Для Зорбаса, как и для первых людей, мир был осязаемым видением: звезды касались его, море разбивалось в висках, он переживал землю, воду, животных, Бога, не прибегая к преобразовывающему посредничеству логики.
Мадам Ортанс была поставлена в известность и ожидала нас у своего дома. Размалеванная, выбеленная пудрой, беспокойная. Она нарядилась, словно кафешантан в субботний вечер. У ворот уже стоял мул, Зорбас вскочил на него и ухватился за уздечку. Старая русалка робко подошла и опустила пухлую ручку на грудь мулу, словно желая удержать своего милого.
– Зорбас… – проворковала она, приподнимаясь на цыпочках. – Зорбас…
Зорбас отвернулся: не нравились ему нежности вот так, прямо на улице. Несчастная мадам увидала глаза Зорбаса и испугалась, но рука ее все еще лежала, исполненная мольбы, на груди мула.
– Чего тебе? – раздраженно спросил Зорбас.
– Зорбас, – умоляюще пробормотала женщина, – веди себя хорошо… Не забывай меня, Зорбас. Веди себя хорошо…
Не отвечая, Зорбас дернул узду, и мул тронулся с места.
– Счастливого пути, Зорбас! – крикнул я. – Три дня, слышишь? Не больше!
Он обернулся и помахал своей ручищей. Старая русалка плакала, и слезы текли по ее щекам, прокладывая канавки в пудре.
– Даю тебе слово, хозяин! До скорого!
И он исчез среди маслин. Мадам Ортанс все плакала, плакала и глядела, как между серебристой листвой то весело появлялось, то опять исчезало красное покрывало, которое несчастная положила ослику на спину, чтобы милому было удобно сидеть. Вскоре и оно исчезло. Тогда мадам Ортанс огляделась вокруг – и мир опустел.
Я не стал возвращаться на берег, а отправился к горе. Еще не дойдя до ведущей вверх тропинки, я услышал звук трубы: сельский почтальон оповещал село о своем приходе.