Вкус смерти в течение нескольких дней оставался у меня на губах. Смерть вошла в мою жизнь, приняв знакомое, дорогое мне лицо, словно друг, который пришел за нами и не спеша ожидает, сидя в углу, когда мы закончим свои дела. Мысли мои успокоились, осознав, таким образом, дружеский смысл смерти.
Смерть порой вливается в нашу жизнь подобно одурманивающему запаху. Особенно когда ты в одиночестве, светит луна, вокруг глубокая тишина, тело твое легко, только что из купели, и не чинит особых препятствий душе и ты спишь. Тогда стена между жизнью и смертью становится на мгновение прозрачной, и можно увидеть, что творится там, по ту сторону, под землей.
В одно из таких исполненных легкости мгновений, здесь, в одиночестве явился мне во сне Зорбас. Я совсем не помню, как он выглядел, что говорил, почему пришел, но когда я проснулся, сердце мое было готово разорваться. И вдруг, не знаю почему, на глазах выступили слезы.
И в то же время мной овладело желание – не желание, а ощущение необходимости! – воссоздать жизнь, которую прожили мы с ним вдвоем на побережье Крита, заставить память вспомнить, собрать все несвязанные друг с другом разговоры, голоса, жесты, смех, слезы, танцы Зорбаса и сохранить все это.
Желание было столь сильным и внезапным, что я испугался, как бы это не было знаком того, что с появлением его где-то на земле умирал Зорбас: я чувствовал между нашими душами настолько тесную связь, что казалось невозможным, если одна из них умрет, а другая не затрепещет и не завопит при этом.
На какое-то мгновение я почувствовал нежелание собирать в памяти и выражать словами все, что было связано с Зорбасом. Детский испуг овладел мною. Я говорил: «Если я сделаю это, значит Зорбасу действительно грозит опасность. Воспротивлюсь руке, толкающей мою руку!»
Я сопротивлялся два дня, три дня, неделю: занялся другими своими произведениями, ходил гулять, читал. Такими трюками я пытался обмануть незримо присутствующего. Но все мои мысли в тягостном беспокойстве были сосредоточены на Зорбасе.
Однажды я сидел на террасе моего дома на Эгине. Был полдень, стояла сильная жара. Я смотрел на лежащие в море обнаженные изящные бедра Саламина. И вдруг, совсем о том не помышляя, я взял лист бумаги, улегся на раскаленных плитах террасы и принялся за это Житие Зорбаса.
Писал я поспешно, с наслаждением, нетерпеливо воскрешал прошлое, пытаясь вспомнить и сохранить Зорбаса целиком. Словно на меня легла вина, если бы он погиб, и потому я работал дни и ночи напролет, стремясь запечатлеть подлинный лик моего «старца».
Я трудился, словно колдуны диких африканских племен, которые рисуют в пещерах увиденного во сне предка, стараясь изобразить его как можно вернее, чтобы душа его могла признать тело и вернуться в него.
Через несколько недель Житие было окончено.
В день его завершения я снова сидел вечером на террасе и смотрел на море, а на коленях у меня была готовая рукопись. Какую радость, какое облегчение испытывал я! Словно с плеч моих свалилась огромная тяжесть. Я был словно женщина, которая родила и держала на руках младенца.
И вот, когда солнце уже клонилось к закату, на террасу поднялась Сула – упитанная, босая, очень живая девочка, которая приносила мне письма. Она оставила письмо и поспешно убежала. Я понял. Мне показалось, что я понял. Потому что, раскрыв и прочитав письмо, я не вскочил с криком, не оказался захвачен врасплох. Я был уверен. Я знал, что именно в ту минуту, когда я держал на коленях оконченную рукопись и смотрел, как заходит солнце, и должно было прийти это письмо.
Спокойно, без слез, прочитал я письмо. Оно было из какого-то села близ Скопье в Сербии и написано с горем пополам по-немецки. Вот его перевод:
Я, сельский учитель, пишу Вам, чтобы сообщить скорбное известие, что Алексис Зорбас, имевший здесь шахту магнезита, умер в минувшее воскресенье в шесть часов вечера. Перед тем как испустить дух, он позвал меня и сказал:
«Подойди-ка сюда, учитель. Есть у меня друг в Греции. Когда я умру, напиши ему, что я умер и что до последней минуты мозги у меня были в порядке на все сто и о нем я вспоминал. И еще – что ни в чем из совершенного мною я не раскаиваюсь. Желаю ему всего хорошего, и еще скажи, что уже время ему набраться ума-разума… А если придет какой-нибудь поп исповедовать и причащать меня, скажи ему, пусть проваливает отсюда, и да будет на мне его проклятие! Сделал я в жизни много – ох как много чего! – но все же мало еще сделал: такие люди, как я, должны жить тысячу лет. Спокойной ночи!»
Таковы были его последние слова. Сразу же после этого он приподнялся на подушке, сбросил с себя простыни и попытался встать. Мы – Люба, его жена, я и несколько крепких соседей – попробовали было попридержать его, но он оттолкнул нас, встал с кровати и подошел к окну. Там он вцепился в раму, посмотрел вдаль на горы, выпучив глаза, и стал смеяться, а затем заржал, как лошадь. Так вот, стоя в полный рост, впившись пальцами в окно, и встретил он смерть.
Жена его Люба просит написать Вам привет от нее, и что покойник очень часто рассказывал ей про Ваше благородие, и что сандури, которое было у него, велел он передать Вам после своей смерти, чтобы Вы о нем помнили.
Так вот, вдова просит, если случится Вам побывать у нас в селе, заходите переночевать у нее в доме, а утром, как уходить будете, возьмете с собой и сандури.