– Пей, проклятый! – сказал монах, схватил флягу и прильнул к ней губами.
Солнце палило нещадно, и мы забрались подальше в тень. От монаха несло кислым потом и ладаном. Захария разморило на солнце, и Зорбас оттащил его в тень, чтобы ослабить смрад.
– Как ты стал монахом? – спросил Зорбас, которому захотелось поболтать после сытной еды.
Захарий хихикнул:
– Думаешь, от святости? Ничуть не бывало! От бедности, брат, от бедности. Есть было нечего, и подумал я: пойду-ка в монастырь, чтобы не подохнуть с голоду!
– И остался доволен?
– Слава богу! Я часто хнычу, но ты не обращай внимания. Не об этой земле скорблю я: ее я имею и каждый день на нее… Но скорблю я о небе. Я все шучу да кувыркаюсь, монахи смеются, глядя на меня, говорят, что семь бесов во мне, и ругаются. Но я говорю: «Нельзя так, Бог смех любит. „Иди-ка сюда, дурачок, – скажет он мне когда-нибудь, – иди повеселишь меня!“ И так вот попаду я в рай шутом».
– Да ты, я вижу, себе на уме! – сказал Зорбас и поднялся. – Идем, чтобы не опоздать.
Монах снова пошел впереди, указывая дорогу. Я поднимался в гору, и казалось, будто душа моя поднималась среди пребывавших внутри меня пейзажей – перемещалась от низких забот к высоким, от удобных равнинных догм к обрывистым теориям.
Вдруг монах остановился.
– Богородица Мстительница! – сказал он, указывая на небольшую часовню с изящным круглым куполом, опустился на колени и перекрестился.
Я спешился и вступил под прохладный свод. В нише стояла почерневшая от дыма старинная икона, увешанная обетными дарами, а перед ней горела неугасимо серебряная лампадка.
Я внимательно осмотрел икону. Суровая, воинственная Богородица с высоко поднятой головой и строгим беспокойным взглядом девы, не с Божественным младенцем, а с длинным прямым копьем во длани.
– Горе тому, кто потревожит монастырь! – в благочестивом волнении сказал монах. – Она сразу же устремляется на святотатца и пронзает его этим вот копьем. В старые времена алжирские пираты сожгли монастырь, но погоди, послушай только, что с ними потом случилось! Когда они уже уходили и были у часовни, ее милость рванулась, вышла из иконы, бросилась наружу и принялась разить копьем, пока всех их не перебила. Мой дед помнил еще, как кости их в лесу находили. С тех пор и стали называть ее Богородицей Мстительницей, а раньше называли Милосердной.
– А что ж она не сотворила чуда до того, как пираты сожгли монастырь, отче Захарий? – спросил Зорбас.
– На то воля Всевышнего! – ответил монах и трижды перекрестился.
– Ну и Всевышний! – пробормотал Зорбас, снова сел на мула, и мы отправились дальше.
Вскоре показался стоящий на горном плато в окружении высоких скал и сосен большой монастырь Богородицы. Тихий, приветливый, уединившийся от мира в высокогорной зеленой котловине, мудро сочетающий благородство вершины и нежность равнины, этот монастырь казался мне убежищем, исключительно удачно выбранным для людских раздумий.
Здесь трезвая и жизнерадостная душа могла бы привести религиозный подъем в согласие с высотой человеческого роста: ни стремительной сверхчеловеческой вершины, ни любящей наслаждения ленивой равнины – именно то, что нужно и сколько нужно, чтобы душа вознеслась, не утратив при этом своей человеческой нежности. Такой пейзаж создает не героев и не скотов, а совершенных людей.
С этим пейзажем в совершенстве гармонировали бы и жизнерадостный античный храм, и мусульманская мечеть: Бог снизошел бы сюда в своем простом человеческом облике, ходил бы босиком по весенней травке и спокойно беседовал с людьми.
– Какое чудо, какая уединенность, какое счастье! – прошептал я.
Мы спешились, миновали стрельчатые ворота, поднялись в гостиную, где нас угостили ракией, вареньем, кофе. Пришел гостинник, монахи окружили нас, завязалась беседа. Лукавые глаза, ненасытные губы, бороды, усы, смрад из-под мышек.
– Газеты у вас нет? – спросил гостинник.
– Газеты? – удивился я. – Зачем она вам?
– Из газеты, брат, мы узнаем, что творится в мире! – возмущенно воскликнули несколько монахов.
Вцепившись в деревянные поручни балкона, они кричали, словно вороны, возбужденно говоря об Англии, о России, о Венизелосе, о короле. Мир отвернулся от них, но они не отвернулись от мира. В глазах у монахов были города, магазины, женщины, газеты…
Тучный волосатый монах поднялся и прогундосил:
– Хочу кое-что показать тебе. Интересно, что ты об этом скажешь. Пойду принесу.
Сложив свои короткие, поросшие волосами руки на животе, он прошлепал в войлочных тапках к двери и исчез за ней.
Монахи злорадно захихикали.
– Отец Дометий снова притащит свою глиняную монахиню, – сказал гостинник. – Сатана припрятал ее для Дометия в земле, и однажды тот, вскапывая сад, нашел ее. Принес ее, несчастный, к себе в келью и с тех пор уснуть не может. Скоро вообще с ума сойдет.
Зорбас поднялся, ему было не по себе.
– Мы пришли повидать настоятеля и подписать бумаги, – сказал он.
– Святого настоятеля нет, – ответил гостинник. – Он с утра отправился на подворье. Придется потерпеть.
Отец Дометий вернулся с каким-то предметом в горстях, вытянув руки, словно нес чашу для причастия.
– Вот она! – сказал он, бережно раскрывая ладони.
Я подошел ближе. Небольшая терракотовая статуэтка кокетливо улыбалась, лежа на жирных ладонях. Единственной сохранившейся рукой женщина касалась головы.
– Если она указывает на голову, – сказал отец Дометий, – значит там, внутри есть какой-то драгоценный камень – может быть, бриллиант или жемчужина. А твоя милость что скажет?
– А я считаю, – встрял ехидный монах, – что у нее голова болит.
Но тучный Дометий смотрел на меня, встревоженно ждал ответа, и его козлиные губы дрожали.
– Разобью ее, – сказал он, – разобью и посмотрю, что там внутри. Она мне спать не дает… Что, если там – бриллиант?
Я смотрел на изящную девушку с маленькими тугими грудками, которая оказалась в изгнании среди пропитанных ладаном распятых богов, проклинающих тело, радость и поцелуй.
О, если бы я мог спасти ее!
Зорбас взял статуэтку, ощупал изящное нагое женское тело, и пальцы его задержались на стройной груди:
– Разве ты не видишь, старче, что это – Сатана? – спросил он. – Это он сам, точь-в-точь. Берегись, я его, богопротивного, хорошо знаю. Погляди на его грудь, отче Дометий, – круглая, тугая, свежая. Такова, старче, грудь дьявола!
На пороге показался смазливый молодой монашек. Солнце осветило его золотые волосы и круглое, обрамленное нежным пушком лицо.