Я спустился с холма и улегся на берегу на прохладной гальке. Дул легкий бриз, море покрылось барашками, две чайки опустились брюшком на небольшие волны и горделиво покачивались, следуя ритму моря.
Я с восторгом думал о спокойствии и прохладе, которые ощущали брюшком птицы, смотрел на чаек и думал: вот путь – найти великий ритм и доверчиво следовать ему!
Через час показался довольно поглаживающий свои усы Зорбас:
– Простудилась, бедняга. Ничего серьезного. Теперь, как пришла Страстная Неделя, отправилась и мадам прошлой ночью на бдение, хоть она и католичка, – ради меня, говорит. И простудилась, бедняга. Поставил я ей банки, натер хорошенько маслом из лампадки, дал рому – завтра будет здоровехонька. Ну и бесстыжая, есть в ней прелесть: было ей щекотно, когда я ее растирал, и ворковала она, как голубка.
Мы расположились у еды, Зорбас наполнил стаканы и нежно сказал:
– За ее здоровье! И пусть дьявол не спешит забирать ее!
Некоторое время мы ели и пили молча. Издали долетали, словно жужжание пчел, страстные звуки критской лиры: Христос все еще воскресал на террасах домов, а пасхальный барашек и пасхальные крендели все еще преобразовывались в исполненные любовной страсти мантинады.
Поев и выпив вдоволь, Зорбас навострил свое огромное, поросшее волосами ухо.
– Лира… – пробормотал он. – Танцуют в деревне!
Зорбас вскочил: он насытился, и вино ударило ему в голову.
– Чего мы тут расселись, как наседки? – воскликнул Зорбас. – Пошли попляшем! Не жаль тебе барашка? Так вот зря и пропадет? Ну-ка, вставай, потанцуем и споем! Зорбас воскрес!
– Погоди, Зорбас. Ты что – сдурел?
– Честное слово, хозяин, что бы ты ни говорил, а мне жаль барашка. И крашенок жаль, и пасхальных кренделей, и творога. Клянусь, если бы я съел хлеба да маслин, то сказал бы: «Эх, поспать бы, к чему тут веселиться? От маслин да хлеба чего еще ждать?» Но чтобы такая еда пропадала впустую – жаль! Пойдем, хозяин, отметим Воскресение!
– Сегодня у меня нет настроения. Сходи потанцуй и за меня тоже.
Зорбас схватил меня за руку и поднял на ноги:
– Христос воскрес! Ах, если бы мне твою молодость! Море, женщина, вино, работы непочатый край! И всему этому можно отдаться целиком, без остатка! Отдаться работе, вину, любви, не боясь ни Бога, ни дьявола! Вот что значит быть молодцом!
– Это барашек заговорил в тебе, Зорбас. Рассвирепел он и стал волком, – сказал я, засмеявшись.
– Барашек стал Зорбасом. Это Зорбас с тобой говорит! Слушай меня и ругай меня! Я – Синдбад-мореход, но не потому, что много странствовал по свету, вовсе нет! Я воровал, убивал, лгал, переспал с целой толпой женщин. Нарушил все заповеди. Сколько их? Десять? Почему их не двадцать, не пятьдесят, не сто, чтобы все их нарушить?! И все же, если есть Бог, я совсем не боюсь завтра же предстать пред ним. Не знаю, как тебе объяснить понятнее, но все это не имеет никакого значения. Да разве станет Бог подглядывать за всяким там червем земным и требовать от него отчета? Станет он гневаться, ругаться, портить себе настроение из-за того, что мы нарушили что-то, побывали на самке соседа-червяка да сожрали кусок мяса в среду или в пятницу? Да пропадите вы пропадом, жеребцы!
– Хорошо, Зорбас, – сказал я, желая раззадорить его, – Бог не спрашивает, что ты съел, зато спрашивает, что ты сделал.
– А я говорю, что даже этого он не спрашивает! «Откуда ты про то знаешь, Зорбас неотесанный?» – возразишь ты. Знаю, положительно знаю, потому что, если бы было у меня два сына, один – благоразумный, хозяйственный, рачительный, богобоязненный, а другой – гуляка, обидчик, обжора, бабник, преступающий законы, я садил бы с собой за стол обоих, однако сердце мое, пожалуй, лежало бы больше ко второму. Возможно, потому, что он на меня больше похож. Но кто сказал, что я на Бога похож меньше, чем отец Стефан, который день и ночь творит покаяния, копит деньги, а своему ангелу-хранителю даже воды не подаст?
Бог веселится, убивает, творит беззаконие, любит, трудится, гоняется за неуловимыми птицами, точь-в-точь как я. Ест то, что ему нравится, женщину берет ту, которая ему нравится. Бывает, идет по земле красавица писаная – душа радуется! – и вдруг разверзается земля, и нет ее. Куда она девалась? Кто взял ее? Если она благоразумная, говорят: «Бог ее взял». Если же она вертихвостка, говорят: «Дьявол ее взял». А я, хозяин, говорил тебе и снова говорю: Бог и дьявол – одно и то же!
Я не стал отвечать. Зорбас взял свою трость, лихо заломил шапку набекрень, сочувственно (так мне показалось) глянул на меня, и губы его на мгновение дрогнули, словно он желал сказать что-то, но передумал, и, подкручивая усы, быстро зашагал к селу.
В вечернем свете я видел на гальке его исполинскую тень: Зорбас удалялся, поигрывая тростью, и весь берег оживал от его шагов. Некоторое время я напрягал слух, пока шаги Зорбаса постепенно затихали вдали. И вдруг, почувствовав, что мне предстоит остаться в одиночестве, я вскочил. Зачем? Куда? Я не знал, еще не принял никакого решения рассудком, но тело мое вскочило само по себе и решило, не спрашивая меня.
– Вперед! – громко сказал я, словно отдавая приказ.
Я направился к селу. Шел я быстро и решительно, время от времени останавливаясь, чтобы вдохнуть воздух весны. Земля пахла ромашкой, а по мере приближения к селу все сильнее чувствовался идущий волнами запах лимонных и апельсиновых деревьев и цветущего лавра. На западе начала свой радостный танец звезда Венера.
«Море, женщина, вино, работы непочатый край!» – невольно сорвались с моих губ слова Зорбаса. «Море, женщина, вино, работы непочатый край! И всему этому можно отдаться целиком, без остатка! Отдаться работе, вину, любви, не боясь ни Бога, ни дьявола! Вот что значит молодость и сила!» – снова и снова мысленно повторял я, словно желая ободрить самого себя, и шел вперед.
И вдруг я резко остановился. Словно пришел туда, куда желал. Куда? Я глянул перед собой. Это был сад вдовы. За тростниковой изгородью и дикими смоковницами женский голос тихо пел песню. Я посмотрел вокруг. Никого. Я подошел, раздвинул тростник. Под апельсиновым деревом стояла женщина в черном, с открытой шеей. Она срезала цветущие ветки и пела. Ее полуобнаженная грудь сияла в сумерках.
Дыхание у меня перехватило. «Это зверь, – подумал я. – Зверь, которому это известно. Мужчины рядом с такими – слабые эфемерные создания, тупицы и болваны! Как и самки некоторых насекомых – кузнечик, акрида, паук, она тоже, наевшись и все еще ненасытная, пожирает на рассвете мужчин…»
Вдова словно вдруг почувствовала на себе мой взгляд, резко прервала свою тихую песню и обернулась. Словно две молнии, встретились наши взгляды. Я почувствовал слабость в коленях, словно увидел за тростником тигрицу.
– Кто там? – сдавленным голосом спросила вдова.
Она застегнула жилетку, скрыв грудь. Лицо ее помрачнело.