— Разумеется, я не стану упоминать Мону, — сказала Фледа, — в этом нет ни малейшей надобности. Вам самому нанесен ощутимый урон, и ваши требования вполне этим оправданы.
— Вы даже не представляете, как важно для меня, что вы на моей стороне! — воскликнул Оуэн.
— До этой минуты, — сказала Фледа после небольшой паузы, — ваша матушка нисколько не сомневалась, что я на ее стороне.
— Тогда ей, конечно, не понравится, что вы переметнулись.
— Да уж не понравится, можете быть уверены.
— Хотите сказать, вам теперь придется постоянно быть с ней на ножах?
— Я не очень понимаю, что вы подразумеваете под «быть на ножах». Нам, естественно, многое придется обсудить — если она вообще согласится все это обсуждать. Вот почему вам совершенно необходимо дать ей дня два или три, не меньше.
— Вы, как я вижу, допускаете, что она может и отказаться обсуждать все это, — сказал Оуэн.
— Я просто стараюсь приготовиться к худшему. Не забывайте, что отступать с завоеванных позиций, публично отказаться от того, на что она публично заявила права, будет жесточайшим ударом по ее гордости.
Оуэн задумался над ее словами; лицо его словно расплылось, хотя он не улыбался.
— Она ведь невероятно гордая, а? — Видимо, раньше эта мысль ему в голову не приходила.
— Вам лучше знать, — сказала Фледа, великодушно уступая ему первенство.
— Да я вполовину не знаю того, что знаете вы! Был бы я такой же умный, мне еще можно было бы надеяться с ней совладать. — Оуэн замялся, но потом все-таки сказал: — Честно говоря, я не совсем понимаю, что можете даже вы сделать.
— Я и сама не понимаю пока что. Буду думать — буду молиться! — с улыбкой произнесла Фледа. — Могу только обещать вам, что я попытаюсь. Я хочу попытаться — хочу вам помочь. — Он стоял и смотрел на нее так долго, что она добавила с нарочитой отчетливостью: — Поэтому оставьте меня, прошу вас, наедине с нею. Отправляйтесь назад, немедленно.
— Назад в гостиницу?
— Да нет же, назад к себе, в город. Завтра я вам напишу.
Он как во сне повернулся взять шляпу.
— Есть, конечно, слабый шанс, что она испугается.
— Испугается, если я вас правильно поняла, что вы станете преследовать ее в судебном порядке.
— У меня исключительно выигрышное дело — я могу призвать ее к ответу по закону. Бригстоки говорят, это элементарное воровство.
— Могу себе представить, что говорят Бригстоки! — позволила себе заметить Фледа без всякой почтительности.
— Не их ума это дело, правда? — неожиданно подхватил Оуэн.
Фледа уже и прежде отмечала, что для неисправимого тугодума у него необычайно развита способность мгновенно подхватывать новую мысль. Она не скрыла, что ее это позабавило.
— У них гораздо больше оснований считать, что это тем более не моего ума дело.
— Ну не знаю, вы ведь ее не называете по-всякому.
Фледа не стала спрашивать, поступает ли подобным образом Мона; после такой догадки нужно было обладать Флединым благородством, чтобы почти тут же воскликнуть:
— Вы еще не знаете, как я ее назову, если она будет упорствовать!
Оуэн бросил на нее взгляд исподлобья; потом сдул пылинку со шляпы.
— Но что, если вы и вправду с ней поцапаетесь?
Он так долго молчал, что Фледа сказала:
— Я не вполне понимаю ваше «поцапаетесь».
— Ну а вдруг она сама вас как-то обидно назовет?
— Не думаю.
— Я хочу сказать, если она рассердится на вас за то, что вы меня поддерживаете, — как вы поступите? Ей ведь это не может понравиться, сами понимаете.
— Ей это может не нравиться сколько угодно, однако нельзя знать заранее, как все повернется. Там будет видно, как поступить. Обо мне не беспокойтесь.
Она говорила решительно, и все же Оуэна это не убедило.
— Вы не уедете, надеюсь?
— Уеду?
— Если она на вас разозлится.
Фледа прошла к двери и отворила ее.
— Я не готова дать ответ. Вам нужно набраться терпения, а там поглядим.
— Да, нужно, конечно, — сказал Оуэн, — конечно, да, да. — Но открытая настежь дверь подвигла его лишь на то, чтобы сказать ей: — Вам угодно, чтобы я ушел, и я ухожу, через минуту. Только прошу вас, прежде ответьте мне на один вопрос. Если вы все-таки оставите мою матушку, куда вы направитесь?
Фледа снова улыбнулась:
— Не имею ни малейшего понятия.
— Полагаю, вернетесь в Лондон?
— Ни малейшего понятия, — повторила Фледа.
— У вас ведь нет какого-то… э-э… постоянного адреса, ведь нет? — не отставал от нее молодой человек. Как видно, едва закрыв рот, он спохватился; она поняла, что он поймал себя на том, что, сам того не желая, слишком неприкрыто привлек внимание к тому обстоятельству, что у нее, если говорить напрямик, попросту нет своего дома. Он только хотел дать понять, из лучших побуждений, что сознает, на какую жертву она себя обрекает, в случае если рассорится с его матерью; но способа затронуть такой предмет деликатно вовсе не существует. В таких случаях напрямик лучше не говорить.
Фледа, и без того уже на пределе, не желала касаться больной темы и никак не ответила ему.
— Я не оставлю вашу матушку, — сказала она. — Я сумею на нее воздействовать, сумею ее убедить, окончательно и бесповоротно.
— Сумеете, не сомневаюсь, если посмотрите на нее таким вот взглядом!
Она была на таком пределе, что ее бледное милое личико, казалось, излучало сияние — сияние, которым, несмотря на его отзывчивость, она поначалу просто сама озаряла Оуэна и которое теперь ясно отражалось и на его лице.
— Я заставлю ее понять — заставлю понять!
Она звенела, как серебряный колокольчик.
В тот момент ею овладела безусловная вера в то, что она своего добьется, но это ощущение преобразовалось во что-то иное, когда, в следующее мгновение, она заметила, что Оуэн, быстро вклинившись между ней и отворенной ею дверью, резко эту дверь захлопнул, можно сказать, перед ее носом. Он проделал это так, что она не успела и пальцем шевельнуть, чтобы ему помешать, и теперь он стоял перед ней, держа руку на дверной шишковатой ручке, и странно улыбался. Яснее слов было ощущение нескольких секунд безмолвия.
— Когда я ввязывался в эту историю, я вас не знал, а теперь, когда я вас знаю, как мне объяснить вам, что стало по-другому? И она теперь такая другая, такая уродливая и вульгарная в свете наших семейных дрязг. Нет — таких, как вы, я еще не встречал. С вами все иначе, все совсем по-новому. Послушайте же меня — неужели ничего нельзя предпринять?