Я ненавижу европейцев; именно поэтому я блуждаю здесь, в горах Вассамба. Но среди европейцев мне более всего ненавистны греки и всё греческое. Никогда больше не ступлю ногой на землю вашей Греции. Сдохну здесь; я уже заставил вырыть могилу перед моей хижиной на пустынной горе. Даже установил плиту, где выбил большими буквами:
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ГРЕК,
КОТОРЫЙ НЕНАВИДЕЛ ГРЕКОВ
Я смеюсь, плююсь, ругаюсь и плачу, когда думаю о Греции. Чтобы не видеть греков и всё греческое, я навсегда покинул родину. Приехав сюда, я взял судьбу в свои руки, а вовсе не потому, что судьба забросила меня сюда: человек делает то, что он хочет сделать! Я работаю как негр, обливаясь потом. Сражаюсь с землёй, ветром, дождём, рабочими - чёрными и красными.
У меня нет никаких радостей. Хотя, пожалуй, одна есть: работа. В деле у меня всё - и голова, и тело. Мне нравится чувствовать усталость, потеть, слышать, как хрустят мои кости. Половину своих денег я бросаю на ветер, транжирю их, где и как мне заблагорассудится. Я не раб денег, это они у меня в рабстве. Я же (чем и горжусь) - раб труда. Занимаюсь вырубкой деревьев: у меня контракт с англичанами. Изготовляю верёвки, а теперь ещё и сею хлопок. Вчера вечером два племени из моих негров - вайяи и вангони - подрались из-за женщины, из-за какой-то шлюхи. Самолюбие, видишь ли! Совсем как у вас в Греции! Были проклятья, стычка, удары дубинкой, текла кровь. Среди ночи прибежали женщины и, визжа, разбудили меня, потребовав, чтобы я их рассудил. Я был так зол, послал всех к чёрту, потом к английской полиции. Они же всю ночь выли перед моей дверью. Утром я вышел и рассудил их.
Завтра понедельник, с раннего утра я полезу на Вассамбу, в густые леса, к чистой воде, к вечной зелени. Так вот, чёртов грек, когда же ты отделаешься от этого нового Вавилона, от шлюхи, рассевшейся среди морей, с которой блудили все короли всех стран, - Европы? Когда ты приедешь, чтобы вдвоём взобраться на эти пустынные нетронутые горы?
У меня есть ребёнок от одной негритянки, это девочка. Мать её я прогнал: она мне при всех наставляла рога, среди бела дня, под каждым кустом. Мне это порядком надоело, и я вышвырнул её за дверь. Но малышку оставил, ей сейчас два года. Она ходит, начала говорить, и я учу её греческому; первая фраза, которой я её научил, была: «плевать я на тебя хотела, грязный грек».
Она похожа на меня, плутовка. Единственно её нос - широкий и плоский - достался от матери. Я её люблю, но так, как любят свою кошку или собаку.
Приезжай и ты сюда. Сделаешь мальчика какой-нибудь вассамбе, и однажды мы их поженим».
Я оставил письмо раскрытым у себя на коленях. Вновь во мне вспыхнуло горячее желание уехать. Но не потому, что мне нужно было уезжать. Мне хорошо на этом критском берегу, я чувствовал себя здесь уверенно, был счастлив и свободен. Мне всего хватало. Но меня всегда точило какое-то неистребимое желание повидать и потрогать как можно больше чужих земель, пока жив. Я встал, но передумал и вместо того, чтобы подниматься в горы, быстрым шагом спустился к пляжу. В верхнем кармане куртки ждало второе письмо, и я не мог больше сдерживаться. «Слишком долго, - говорил я себе, - длится предвкушение радости».
В хижине я разжёг огонь, приготовил чай, поел хлеба с маслом и мёдом, апельсины. Потом разделся, улёгся в постель и распечатал письмо.
«Приветствую тебя, мой учитель и мой новообращённый последователь!
У меня здесь большая и трудная работа, хвала «Господу Богу» - я заключил это опасное обращение в кавычки (словно дикого зверя за решётку), чтобы ты не разнервничался, едва открыв письмо. Итак, трудная работа, хвала «Господу Богу»! Почти полмиллиона греков на юге России и на Кавказе находится в опасности. Многие из них знают лишь турецкий или русский, но сердца их с фанатизмом отзываются на всё греческое. В их жилах течёт наша кровь. Достаточно посмотреть, как сверкают их глаза, пронырливые и алчные, с каким лукавством и чувственностью улыбаются их губы, узнать, что они сумели стать хозяевами здесь, на этих огромных русских просторах, имеют в услужении мужиков, чтобы понять что они - настоящие потомки твоего горячо любимого Одиссея. Поэтому их любят и не дадут им погибнуть.
Итак, они в смертельной опасности. Они потеряли всё, что имели, они голы и голодны. С одной стороны, их преследуют большевики, с другой - курды. Беженцы собираются в нескольких городах Грузии и Армении. Нет ни пищи, ни одежды, ни лекарств. В портовых городах они с тоской всматриваются в морскую даль, надеясь на греческое судно, которое отправится с ними к берегам матери Греции. Часть наших соплеменников, иначе говоря, частица нашей души находится во власти паники.
Если мы их оставим на произвол судьбы, они погибнут. Нужно иметь большую любовь и понимание, энтузиазм и практический ум (эти два качества ты так любил видеть вместе), чтобы спасти их и переселить на нашу свободную землю, туда, где будет наибольшая польза для нашего народа - вверх, к границам Македонии и ещё дальше, к границам Фракии. Только так будут спасены сотни тысяч греков, а вместе с ними и мы. С той минуты, как прибыл сюда, я, по твоему совету, очертил круг своих действий, назвав это «моим долгом». Если я полностью выполню намеченное, я тоже буду спасён; если же не спасу людей, то пропаду сам. Итак, на моей совести находится около пятисот тысяч греков.
Я мотаюсь по городам и деревням, собираю греков, составляю доклады и телеграммы, пытаюсь заставить наших мандаринов в Афинах послать суда, продукты, одежду, лекарства и перевезти несчастных в Грецию. Усердно и настойчиво бороться - это счастье, и я счастлив этим. Не знаю, возможно, ты об этом говорил, что каждый выбирает счастье по своему «росту»; видно, так угодно небу, иначе я был бы высокого роста. Я хотел бы вытянуться до самых отдалённых границ Греции, они же были бы и границами моего счастья. Но довольно теорий! Ты возлежишь на своем критском пляже, слушаешь море и сантури, у тебя есть время, у меня же его нет.
Тема моих размышлений сейчас очень проста. Я знаю, что жители побережья Черного моря, Кавказа и Карса, крупные и мелкие торговцы Тифлиса, Батума, Новороссийска, Ростова, Одессы, Крыма - наши, нашей крови: для них, как и для нас, столица Греции - Константинополь. У всех нас один и тот же вождь. Ты его называешь Одиссеем, другие Константином Палеологом, но это не тот, что был сражён у стен Византии, а другой, о ком сложены легенды; воплощённый в мраморе, он стоит, как ангел свободы. Я же, с твоего разрешения, вождём нашей нации называю Акритаса.
Его имя мне особенно нравится, оно более строгое и грозное. Как только я слышу его, во мне сразу пробуждается дух древнего воинственного эллина, который без устали сражается на границах. На всех границах: национальных, интеллектуальных, духовных. А поскольку он ещё и Диоген, можно дать более полную характеристику нашей нации, в которой чудесным образом смешался Восток и Запад.
Сейчас я нахожусь в Карее, где хочу собрать греков из всех ближайших деревень. В день моего приезда курды схватили недалеко от города попа и учителя и подковали их, как мулов. Именитые граждане в ужасе укрылись в доме, где я жил. Мы слышим залпы приближающихся курдских пушек. Глаза всех были устремлены на меня, словно я один был в силах их спасти.