Внезапно лицо Зорбы застыло. Он принял решение. Лукавый грек склонился и, сжав колено сирены, сказал срывающимся голосом:
- Если ты, моя крошка, не станешь есть, настанет конец света! Сжалься, моя милая, и съешь эту поросячью ножку.
И запихнул ей в рот хрустящую и залитую жиром ножку. Потом он обнял её, поднял с земли, заботливо усадил на стул между нами.
- Ешь, - сказал он, - ешь, моё сокровище, и пусть святой Василий придёт к нам в деревню! А иначе, знай это, мы его не увидим. Он отправится к себе на родину, в Сезарею. Заберёт назад бумагу и чернила, праздничные пироги, новогодние подарки, детские игрушки, даже этого маленького поросёнка и потом в дорогу! Поэтому, моя курочка, открой свой маленький ротик и ешь! Он пощекотал её подмышками. Старая русалка закудахтала, вытерла свои маленькие покрасневшие глаза и начала медленно пережёвывать хрустящую ножку…
В эту минуту на крыше заорали два влюблённых в кошку кота. Они мяукали с неописуемой ненавистью, голоса их то высоко поднимались, то угрожающе опускались. Потом мы услышали, как они, сцепившись, покатились, царапая друг друга.
- Мяу, мяу… - мяукнул Зорба, подмигнув старой русалке. Мадам Гортензия улыбнулась и украдкой сжала под столом его руку. Проглотив комок в горле, она с аппетитом принялась за еду. Солнце опустилось и, вторгшись через маленькое оконце, скользнуло по ногам нашей доброй дамы. Бутылка опустела. Поглаживая свои усы, торчавшие, как у дикого кота, Зорба придвинулся к мадам Гортензии. Она же, сжавшись с втянутой головой, с дрожью ощущала на себе его тёплое, пахнущее алкоголем, дыхание.
- Что это ещё за чудо, хозяин? - спросил Зорба, повернувшись. - Всё идёт у меня шиворот-навыворот. Ребёнком я походил на маленького старичка: неуклюжий, говорил мало, у меня был грубый низкий голос старого человека. Считалось, что я похож на своего деда! Но с возрастом я становился всё легкомысленней. В двадцать лет начал делать глупости, правда, не часто, как и положено в этом возрасте. В сорок лет почувствовал себя юношей и стал здорово глупить. Теперь же, когда мне перевалило за шестьдесят (за шестьдесят пять, хозяин, но это между нами), честное слово, мир стал тесен для меня! Можешь ли ты объяснить это, хозяин? Он поднял свой стакан и, повернувшись к своей даме, сказал с серьёзным видом:
- За твоё здоровье, моя Бубулина. Желаю тебе, - продолжал он не менее серьёзно, - чтобы у тебя в этом году выросли зубы, появились красивые тонкие брови, и чтобы кожа твоя стала свежей и нежной, как у персика! Тогда ты выкинешь к чёрту эти грязные ленточки! А ещё я тебе желаю новую революцию на Крите, пусть вернутся четыре великих державы, дорогая Бубулина, со своими флотами, каждый флот имел бы своего адмирала, а каждый адмирал завитую и надушенную бороду. А ты, моя сирена, вознесёшься над флотами, исполняя свою нежную песню.
Говоря это, он погладил своей огромной лапищей отвислую и дряблую грудь милой дамы.
Зорба был снова охвачен пламенем, голос его стал хриплым от желания. Я рассмеялся. Однажды в кино я видел турецкого пашу, который расшалился в парижском кабаре. На его коленях сидела молоденькая блондинка, и когда он распалился, кисть его фески начала медленно подниматься, затем замерев на какое-то время в горизонтальном положении, резко устремилась вверх.
- Ты чего смеешься, хозяин? - спросил Зорба. Милая дама всё ещё находилась во власти слов своего поклонника.
- Ах, Зорба, - сказала она, - разве это возможно? Молодость уходит… безвозвратно. Зорба снова придвинулся, стулья коснулись друг друга.
- Послушай, моя милая, - сказал он, расстёгивая третью, последнюю пуговицу на корсаже мадам Гортензии. - Послушай, какой подарок я тебе преподнесу: нынче есть такие врачи, которые делают чудеса. Дают капли или порошок, я уж не знаю, - и снова тебе двадцать лет, самое большее двадцать пять. Не плачь, моя хорошая, я тебе выпишу врача из Европы… Наша старушка-сирена вздрогнула. Блестящая и красноватая кожа её головы просвечивала сквозь поредевшие волосы. Она обхватила большими, пухлыми руками шею Зорбы.
- Если это капли, мой милый, - проворковала она, ласкаясь к нему, как кошка, - то ты мне закажи целую бутыль. Если же это порошок…
- То целый мешок, - продолжил Зорба, расстегнув третью пуговицу.
Коты, угомонившиеся на некоторое время, вновь начали завывать. Один из них жалобно мяукал, словно о чём-то умолял, другой злился и угрожал…
Наша добрая дама зевала, глаза её сделались томными.
- Ты слышишь этих мерзких животных? У них совсем нет стыда… - шептала она, усаживаясь к Зорбе на колени. Дама прижалась к нему и вздохнула. Она выпила немного больше, чем нужно, взор её затуманился.
- О чём ты думаешь, моя киса? - сказал Зорба, сжав ей грудь обеими руками.
- Александрия… - шептала, всхлипывая русалка путешественница, - Александрия… Бейрут… Константинополь… турки, арабы, шербет, золочёные сандалии, красные фески… Она снова вздохнула.
- Когда Али-бей оставался со мной на ночь - какие усы, какие брови, какие руки! - он звал музыкантов, игравших на тамбурине и флейте, кидал им деньги из окна, и они играли у меня во дворе до утренней зари. Соседи помирали от зависти, они говорили: «Али-бей опять проводит ночь с дамой»… Потом, в Константинополе, Сулейман-паша не позволял мне по пятницам выходить прогуляться. Он боялся, что меня по пути в мечеть увидит султан и, ослеплённый моей красотой, прикажет украсть. По утрам, когда Сулейман выходил от меня, он ставил трёх негров у моей двери, чтобы ни один мужчина не мог приблизиться… Ах! Мой маленький Сулейман!
Она достала из-под корсажа большой носовой платок в клетку и со вздохом, словно морская черепаха, прикусила его.
Разозлённый Зорба высвободился из объятий дамы, усадил её на соседний стул и поднялся. Тяжело дыша, он прошёлся по комнате два-три раза, потом ему показалось здесь слишком тесно и, схватив палку, он выбежал во двор, приставил к стене стремянку. Я увидел, как он с сердитым видом поднялся по ступенькам.
- Кого ты хочешь поколотить, Зорба, - крикнул я, - не Сулеймана ли пашу?
- Этих мерзких котов, - прорычал он, - они никак не хотят оставить меня в покое!
И одним прыжком он перескочил на крышу.
Мадам Гортензия, пьяная, с распущенными волосами, закрыла, наконец, глаза, которые столько раз целовали. Сон унёс её к большим восточным городам - в закрытые сады, мрачные гаремы, к влюблённым пашам. Он заставил её пересечь море, и она видела себя в минуты греха. Она забрасывала четыре удочки и ловила четыре больших линкора.
Искупавшаяся, освежённая морем, старая русалка счастливо улыбалась своим снам. Вошёл Зорба, помахивая своей тростью.
- Она спит? - спросил он, посмотрев на неё. - Она спит, шлюха?
- Да, - ответил я, - она была украдена тем, что возвращает молодость старикам, Зорба-паша, то есть сном. Сейчас ей двадцать лет и она прогуливается по Александрии и Бейруту…
- Пошла она к чёрту, старая грязнуля! - проворчал Зорба и сплюнул. - Взгляни-ка, она улыбается! Пойдём лучше отсюда, хозяин! Он надвинул шапку и открыл дверь.