Он остановился и открыл низенькую дверцу.
— Входи! Вон там, слева в углу, твоя подстилка!
И монах, хихикая, втолкнул юношу внутрь.
— Приятных сновидений, молодец! Воздух обители тому помогает: увидишь во сне женщин!
Он захохотал и с грохотом закрыл дверь.
Сын Марии остановился. Вокруг была темнота. Поначалу он не мог ничего разглядеть. Постепенно в бледном свете показались выбеленные известью стены, в нише замерцал кувшин, а в углу заискрилась пара устремленных на него глаз.
Вытянув руки, юноша медленно, на ощупь, сделал несколько шагов. Нога его натолкнулась на разостланную соломенную подстилку. Он остановился. Пара глаз двигалась, следуя за ним.
— Добрый вечер, товарищ, — сказал Сын Марии.
Ответа не последовало.
Собравшись в комок, прижав подбородок к коленям и прислонившись к стене, Иуда смотрел на него. Дыхание его было тяжелым, прерывистым. «Иди сюда… иди… иди…» — шептал он, сжимая на груди нож. «Иди сюда… иди… иди…» — шептал Иуда, смотря на подходившего все ближе и ближе Сына Марии. «Иди сюда… иди… иди…» — манил его Иуда.
Он вспомнил, как в его далеком родном селении Кариоте, что в Идумее, так же вот манил шакалов, зайцев и куропаток, чтобы затем убить их, его дядя по матери — заклинатель. Лежа на земле и вперив горящие глаза в дичь, он свистел, и в свисте этом было желание, мольба и властный приказ: «Иди сюда… иди… иди…» Добыча теряла самообладание, опускала голову и, затаив дыхание, медленно двигалась к издающим свист губам…
И вдруг Иуда тоже стал свистеть. Вначале он свистел тихо и нежно, но постепенно свист набирал силу, становился яростным, устрашающим, и Сын Марии, который улегся уж было на ночлег, в страхе сорвался на ноги. Кто был рядом? От кого исходил этот свист? Он уловил в воздухе запах разъяренного зверя и понял.
— Это ты, брат мой Иуда? — тихо спросил Сын Марии.
— Распинатель! — взревел тот, яростно ударив пяткой о пол.
— Иуда, брат мой, — снова сказал юноша, — распинатель мучится гораздо более, чем распятый.
Рыжебородый резко вскочил и повернулся всем телом к Сыну Марии.
— Я поклялся братьям моим зилотам, поклялся матери распятого, что убью тебя. Добро пожаловать, распинатель! Я свистнул, и ты пришел.
Он бросился к двери, запер ее на засов, а затем вернулся в угол и снова скрючился там, повернувшись лицом к Иисусу.
— Ты слышал, что я сказал? Не вздумай лить слезы! Готовься!
— Я готов.
— Не вздумай кричать! Поторапливайся! Я должен уйти отсюда до рассвета.
— Что ж, привет тебе, брат мой Иуда! Я готов. Свистнул не ты, а Бог, потому я и пришел. Все свершается к лучшему по милости Его. Ты пришел вовремя, брат мой Иуда: минувшим вечером я очистил душу, теперь ей легко, и я могу предстать перед Богом. Я устал жить и бороться с Ним и потому подставляю тебе шею, Иуда. Я готов.
Кузнец зарычал и нахмурил брови. Все это было ему не по душе. Подставленная под нож шея, беззащитная, словно шея агнца, вызывала у него чувство отвращения. Ему хотелось встретить сопротивление, хотелось схватиться грудь на грудь, так, чтобы кровь у обоих вскипела, а затем в последний миг, как то и подобает мужчинам, пришла справедливая награда в поединке — убиение.
Сын Марии ожидал, подставив шею под нож, но кузнец поднял свою огромную ручищу и оттолкнул его прочь.
— Почему ты не сопротивляешься? — взревел он. — Что ты за мужчина? Давай бороться!
— Я не хочу, брат мой Иуда. Сопротивляться? К чему? Ведь мы оба хотим одного и того же. Того же, несомненно, хочет и Бог. Потому Он и устроил все так складно, вот видишь? Я отправился в обитель, а одновременно туда же отправился и ты. Я пришел, сразу же очистил душу и приготовился, что меня убьют. А ты взял нож, притаился здесь в углу и приготовился убить. Дверь открылась, и я вошел. Неужто мало этих доказательств, брат мой Иуда?
Кузнец молчал, яростно кусая усы. Кровь в нем закипала, ударяла в голову, и мозг его краснел, белел и снова краснел.
— Зачем ты делаешь кресты? — прорычал он наконец.
Юноша опустил голову. Это была его тайна. Разве мог он открыть эту тайну? Разве кузнец поверит, если рас сказать, о снах, которые посылает ему Бог, о голосах, которые слышит он, оставаясь в одиночестве, о когтях, которые вонзаются в затылок, желая вознести его в небо, а сам он того не желает и сопротивляется, цепляясь за грех, чтобы остаться на земле?
— Я не могу объяснить тебе этого, брат мой Иуда, прости, — сокрушенно ответил юноша. — Не могу…
Кузнец занял другое место, чтобы разглядеть в темноте лицо юноши, хищно взглянул на него, затем медленно отошел и снова оперся о стену.
«Не понимаю, что это за человек, — подумал он. — Демон или Бог ведет его? Уверенно ведет, будь он проклят! Он не сопротивляется, но это и есть самое сильное сопротивление. Не могу я резать агнцев. Людей могу, а агнцев нет…»
— Трус презренный! — взорвался Иуда. — Чтоб ты пропал! Тебя бьют по одной щеке, а ты сразу же подставляешь другую?! Видишь нож и сразу же подставляешь горло?! Да мужчина брезгует даже подойти к тебе!
— Бог не брезгует, — тихо прошептал Сын Марии. Кузнец растерянно вертел нож в руке. На какое-то мгновение ему показалось, что в темноте вокруг склоненной головы юноши дрожит свет. Ладони Иуды разжались. Ему стало страшно.
— Умом я не вышел, — сказал Иуда. — Но ты говори, я пойму. Кто ты? Чего тебе нужно? Откуда ты пришел? Что это за сказки кружат вокруг тебя: расцветший посох, молнии, обмороки, в которые ты падаешь на ходу, голоса, которые будто бы слышатся тебе в темноте? Скажи, что есть твоя тайна?
— Страдание, брат мой Иуда.
— За кого? За кого ты страдаешь? За собственное злополучие и бедность? А может, ты страдаешь за Израиль? Скажи! За Израиль? Скажи мне это, слышишь?! Это, и ничего другого: страдание за Израиль снедает тебя?
— Страдание за человека, брат мой Иуда.
— Оставь людей! И эллины, которые столько лет терзали нас, тоже люди — будь они прокляты! И римляне, которые терзают нас еще и сегодня и оскверняют Храм и Бога нашего, тоже люди! Что тебе до них? Взгляни на Израиль и если страдаешь, то страдай за Израиль, а все прочие — да будь они прокляты!
— Я и за шакалов страдаю, и за воробьев, брат мой Иуда. И за травку.
— Ото! — засмеялся рыжебородый. — И за муравьев?
— И за муравьев. Они ведь тоже Божьи. Когда я склоняюсь над муравьем, в его черном блестящем глазу вижу лик Божий.
— А если ты склонишься над моим лицом, Сыне Плотника?
— И там, совсем глубоко, я увижу лик Божий.
— А смерти ты не боишься?
— Что мне бояться ее, брат мой Иуда? Смерть есть дверь не затворяющаяся, но отворяющаяся. Она отворяется, и ты входишь.