А сестры? Разве могли они сомкнуть глаза?! Уже много лет в их доме должен бы спать мужчина. Чужие всегда устраивались у кого-нибудь из зажиточных хозяев — кому нужна бедная хижина на окраине? — а их брат, болезненный чудак, не любил знакомств. И вот нынешним вечером — что за чудо нежданное! Ноздри их вздрагивали, втягивая воздух, который так изменился, так благоухал — не базиликом или мятой, а мужчиной!

— Бог послал его мастерить Ковчег, и он дал слово взять нас туда… Ты слышишь, Мария, или уже спишь?

— Нет, не сплю, — ответила Мария, сжимая ладонями разболевшуюся грудь.

— Боже, пусть поскорее наступит конец света, только бы войти в Ковчег вместе с ним, — продолжала Марфа. — Я буду прислуживать ему, и вовсе не важно, что ты будешь рядом с ним. Ковчег будет вечно плыть по водам, я буду вечно прислуживать ему, а ты будешь вечно рядом с ним, сидя у его ног. Так я представляю себе Рай. А ты, Мария?

— И я, — ответила Мария, закрывая глаза. Они беседовали и вздыхали, а Иисус спал глубоким сном, наслаждаясь отдыхом. Казалось, что он вовсе и не спал, но и телом и душой вошел он в реку Иордан, освежился, освободил тело свое от песка пустыни, освободил душу свою от добродетелей и злобы человеческой и вновь обрел чистоту. В какой-то миг показалось, будто вышел он из реки Иордан, пошел нехоженой зеленой тропой и очутился в просторном саду, полном цветов Плодов. И был он уже не Иисус, Сын Марии из Назарета, но Адам первозданный. Он только что вышел из рук Божьих, плоть его была еще свежей глиной, он улегся на цветущем лугу и сох иод солнцем, чтобы затвердела кость, покрылось румянцем лицо, сомкнулись семьдесят два сустава в теле его, чтобы он смог встать и пойти. И пока он лежал на солнце и набирался сил, птицы порхали у него над головой, перелетали с дерева на дерево, расхаживали по весенней травке, переговаривались между собой и щебетали, удивленно разглядывая новое странное существо, лежавшее на траве, и каждая из птиц говорила что-то, а затем улетала.

Он овладевал птичьим языком и радовался, слушая его. Павлин чванливо распускал хвост, прохаживался туда-сюда, искоса бросая жеманные взгляды на лежащего на земле Адама, и пояснял ему: «Я был курицей, полюбил ангела и стал павлином. Разве есть птица краше меня? Нет такой!» Горлица порхала с дерева на дерево и, подняв головку к небу, восклицала: «Любовь! Любовь! Любовь!» Дрозд говорил: «Изо всех птиц только я пою и согреваюсь даже в самые лютые морозы!» Ласточка: «Без меня никогда бы не цвели деревья». Петух: «Без меня никогда бы не вставало солнце». Жаворонок: «Когда я утром взлетаю петь в небо, то навсегда прощаюсь с детьми, потому что не знаю, вернусь ли к ним живым после пения». Соловей: «Не смотри, что одет я бедно: у меня были прекрасные большие крылья, но я поменял их на песню». Рогоносый черный дрозд уселся на плече первозданного, вцепившись в него когтями, наклонился к уху и тихо, словно сообщая великую тайну, сказал: «Врата Рая и ада соединены между собой, не отличаются друг от друга, и те и другие зелены, и те и другие прекрасны, запомни это, Адам! Запомни это, Адам! Запомни это, Адам!»

Под болтовню черного дрозда и проснулся он на заре.

Глава 19

«Великие дела вершатся, когда соединяются Бог и человек, Без человека Бог не имел бы на этой земле разума, более понятно отображающего Его творения и с бесстыдством и ужасом познающего Его всесилие. Он не имел бы на этой земле сердца, скорбящего о чужих бедах и пытающегося сотворить добродетели и печали, которые сам Бог не пожелал или позабыл, а может быть, и побоялся сотворить. Однако Он коснулся человека дыханием Своим дал ему силу и дерзость продолжить творение.

С другой стороны, не будь Бога, человек погиб бы от голода, страха и холода, потому как рождается он беззащитным, но если бы и уцелел, то ползал бы слизняком среди львов и вшей, а если бы ему и удалось благодаря непрестанной борьбе подняться на четыре свои конечности, то никогда не смог бы избавиться он от горячих и нежных объятий матери своей обезьяны…»

Так думал Иисус, впервые в тот день столь глубоко осознав, что Бог и человек могут стать единым целым. Ранним утром он вышел на дорогу, ведущую к Иерусалиму, держа в объятиях Бога, и отправился с Ним в путь, разделяя с Ним одну и ту же тревогу; земля сбилась с пути и, вместо того чтобы подниматься к небу, спускалась в ад, и потому оба Они — Бог и Сын Божий — должны бороться, чтобы вывести землю на путь истинный.

Потому Иисус так торопился, шагая по дороге широким шагом, охваченный желанием поскорее встретиться с товарищами и начать борьбу. Солнце, поднимавшееся от Мертвого моря, птицы, которые щебетали, растревоженные его светом, вздрагивавшие в воздухе листья деревьев и дорога, стелившаяся белым полотном до самых стен Иерусалима и увлекавшая его вперед, — все это кричало, взывая к нему: «Торопись! Торопись! Мы гибнем!»

«Я знаю, я знаю это, — отвечал Иисус. — Я иду!»

Ранним утром его товарищи крались вдоль стен по еще пустынным улочкам Иерусалима, да и то не все вместе, но по двое: Петр с Андреем, Иаков с Иоанном, а впереди, сам по себе, Иуда. Они испуганно озирались по сторонам и быстро продвигались вперед, опасаясь, как бы их не настигли. Добравшись до Давидовых врат, они свернули налево, в первый узкий переулок, и, крадучись, проскользнули в таверну Симона Киренянина.

Шарообразный толстяк, хозяин таверны, с распухшим красным носом и распухшими красными глазами, выглядел заспанным, словно только что поднялся с соломенного тюфяка. До поздней ночи он пил запоем со своими завсегдатаями, пел песни и буянил, почему и уснул совсем поздно, а теперь нехотя и в скверном расположении духа очищал губкой прилавок от остатков пиршества. Он уже стоял на ногах, но еще не проснулся. В полусне ему представлялось, будто он держит губку и чистит прилавок… Так вот, маясь между сном и пробуждением, он услышал, как запыхавшиеся люди входят в таверну, и обернулся. Глаза у него чесались, во рту было терпко, в бороде запуталась шелуха жареных тыквенных семян.

— Кто вы, окаянные? — хрипло прорычал Симон. — Когда вы наконец оставите меня в покое? С самого утра явились обжираться и напиваться? Я не в духе, убирайтесь прочь!

Проснувшись от собственного крика, он мало-помалу распознал своего старого друга Петра и его товарищей — галилеян, подошел, посмотрел на них вблизи и расхохотался.

— Ну, и морды! Спрячьте языки, чтобы не свисали наружу, держите свои пупки, не то развяжутся со страху! Тьфу на вас, чтоб не сглазить, молодцы галилейские!

— Ради Бога, не буди людей своим криком, Симон! — ответил Петр, закрывая ему рот ладонью. — Запри дверь. Царь умертвил пророка Крестителя, не слышал? Отрубил ему голову и бросил ее на поднос…

— И хорошо сделал! Пророк все уши ему прожужжал из-за того, что тот взял жену брата своего. Очень хорошо! На то он и царь, чтобы поступать как вздумается. А потом, раз уж мы заговорили об этом, и мне он порядком надоел: «Покайтесь! Покайтесь!» Нет уж, брат!