— Прекрасно выглядишь!
Но ей не до разговоров, она льнет ко мне, как виноградная лоза, ее язык словно перепуганная змейка ищет мой рот. Ну, Бандини — великий итальянский любовник — ответь ей! Ох, страстная еврейская женщина, будь так добра, не спеши, давай возьмемся за дело чуть помедленнее!
Освободившись, я отхожу к окну, говорю что-то о море: «Великолепный вид». Но она не слушает, снимает с меня пальто, усаживает в кресло, снимает ботинки.
— Устраивайся поудобней, — говорит она и уходит.
А я остаюсь и, скрипя зубами, осматриваю комнату, комнату, каких миллион в Калифорнии — немного дерева, немного отделочного камня, мебель, паутина на потолке, по углам пыль, ее комната, как и любая другая в Лос-Анджелесе, Лонг-Бич, Сан-Диего, — немного штукатурки снаружи, немного изнутри, чтобы укрыться от солнца.
Она возилась в белой норе под названием кухня, гремя кастрюлями и позвякивая стаканами. А я сидел и удивлялся: ну, почему она для меня совсем не то, когда я один в своей комнате и когда мы вместе. Я поискал взглядом, что бы могло испускать этот приторный запах? Откуда-то он же должен исходить. Но ничего не обнаружил, ничего, кроме мягкой мебели с грязно-синей обивкой, стола с разбросанными на нем книгами и зеркала возле высокой кровати. Вера вышла из кухни со стаканом молока и протянула его мне.
— Вот — холодненькое.
Но молоко оказалось совсем не холодненьким, а скорее, почти горячим и, к тому же, подернулось желтоватой пенкой. Я отхлебнул и ощутил вкус ее губ и грубой пищи, которой она питалась, — вкус ржаного хлеба и сыра «камамбер».
— Здорово, — сказал я. — Очень вкусно.
Потом она сидела у меня на коленях и пожирала своими жадными глазами, такими огромными, что я мог бы затеряться в них навсегда. На ней была та же самая одежда, в которой я ее увидел впервые, и жилище ее было каким-то заброшенным, хотя другого у нее и быть не могло. Похоже, перед моим приходом Вера подпудрилась и подрумянилась, и теперь я видел отметины преклонного возраста под ее глазами, на щеках. «Странно, что я не заметил их в ту ночь», — сначала было удивился я, но потом вспомнил, что все же я видел эти морщины, да, даже сквозь пудру и румяна, но последующие два дня мечтаний и фантазий разгладили их. Но вот она у меня на коленях, и я понимаю, что не следовало мне сюда приходить.
Мы разговаривали, она и я. Она интересовалась моей работой, но это было напускное, ее не волновала моя работа. Я отвечал, но и ответы мои были фальшивкой, меня моя работа тоже не интересовала. Единственная вещь волновала нас, это то, зачем я явился к ней.
Но куда же подевались все слова, все те маленькие похотливые страстишки, которые я приволок с собой? Где все мои фантазии, где мое необузданное желание? И что случилось с моей храбростью, почему я сижу и хохочу как полоумный над совершенно несмешными вещами? Очнись, Бандини, отыщи свое вожделение, распали свою страсть, как это описывается в книгах. Подумай, двое людей в комнате: одна женщина, другой… Артуро Бандини — ни рыба ни мясо.
Еще одно затянувшееся молчание, ее голова уже на моих коленях, мои пальцы играют с ее темной шевелюрой, отсортировывая седые волосы. Проснись, Артуро! Что если бы Камилла Лопез увидела бы тебя сейчас, твоя настоящая любовь, твоя майяская принцесса с огромными черными глазами? О, черт бы тебя побрал, Бандини! Ты чудовище! Может быть, ты и создал «Собачка смеялась», но тебе никогда не осилить «Воспоминания Казановы». Ну! Чего ты расселся здесь? Мечтаешь об очередном шедевре? Ну ты и кретин, Бандини!
Вера подняла голову и увидела меня сидящим с закрытыми глазами, но она не знала моих мыслей. Хотя, возможно, она все поняла, потому что сказала:
— Ты устал. Тебе надо вздремнуть.
А потом разложила кровать и настояла на том, чтобы я лег. Сама легла рядом, положив голову на мою руку. Наверное, это было написано у меня на лице, потому что она спросила:
— Ты любишь кого-нибудь?
— Да. Я люблю девушку из Лос-Анджелеса.
— Я понимаю, — сказала она, прижимаясь ко мне.
— Навряд ли…
У меня было сильное желание рассказать ей о цели своего визита, слова так и вертелись на языке, они просто рвались наружу, но я осознавал, что никогда не отважусь на это. Мы лежали бок о бок и таращились в пустоту потолка. Я проигрывал варианты начала разговора: «Знаешь, я хочу что-то сказать тебе. Возможно, ты сможешь мне помочь». Но дальше этих двух фраз дело не шло. Нет, я ничего не скажу ей. Оставалось надеяться, что она сама как-то вытянет из меня признание. Но Вера продолжала спрашивать меня совсем не о том.
— Не надо об этом! — с нетерпением оборвал ее я. — Есть вещи, о которых я не могу говорить.
— Расскажи мне о своей возлюбленной, — попросила она.
Это было мне не по силам — быть с одной женщиной и с восхищением говорить о другой.
— Она красивая?
— Да.
— Она любит тебя?
— Нет.
Сердце мое подпрыгнуло и затрепыхалось почти под самым горлом, это потому, что Вера прижалась ко мне еще ближе, и я почувствовал, что она собирается задать главный вопрос. И я ждал, пока она поглаживала мой лоб.
— А почему она не любит тебя?
Вопрос был задан. Скажи я правду, и все прояснилось бы, но я соврал:
— Просто не любит и все.
— А может, она любит другого?
— Не знаю. Возможно.
Возможно то, возможно — это, вопросы, вопросы… Мудрая женщина, двигаясь на ощупь в кромешной темноте, постепенно, как в игре «холодно — горячо», она подбиралась к страсти Артуро Бандини, который жаждал выплеснуть ее.
— Как зовут ее?
— Камилла.
Вера привстала и кончиками пальцев коснулась моих губ.
— Я так одинока, — прошептала она, представь, что я — это она.
— Да. Так и есть. Ты — Камилла.
Я раскрыл объятия, и она бросилась мне на грудь.
— Я твоя Камилла, — твердила она.
— Да, и ты прекрасна. Ты майяская принцесса…
— Я принцесса Камилла…
— Все эти земли и океан принадлежат тебе. Вся Калифорния. Но Калифорнии никакой нет, нет Лос-Анджелеса, нет пыльных улиц, нет дешевых отелей, нет отвратительных газет, нет этих обнищавших беженцев с Востока, нет модных проспектов. Есть твоя чудная страна с пустыней, горами и морем. И ты царствуешь здесь, моя принцесса.
— Я принцесса Камилла, — вторила она сквозь рыдания. — И нет никаких американцев, нет Калифорнии. Только пустыня, горы и море. И я царствую над всем этим.
— И прихожу я.
— Приходишь ты…
— Собственной персоной. Артуро Бандини — величайший писатель всех времен и народов.
— О, да! — задыхаясь от восторга, подхватила она. — Конечно! Артуро Бандини — всемирный гений!