Вера уткнулась мне в плечо, и я почувствовал, как ее горячие слезы закапали мне на шею. Я обнял ее крепче.
— Поцелуй меня, Артуро…
Но я не поцеловал ее. Игра еще не закончилась. Или будет так, как я хочу, или ничего не будет.
— Я завоеватель! — воскликнул я. — Как Кортес, только я прибыл из Италии!
Вот теперь я ощущал, что готов. Новая реальность не оставляла желать ничего лучшего, радость переполняла меня, потолок превратился в голубое небо, и весь мир стал таким крохотным, что умещался у меня на ладошке. Я затрепетал от восторга.
— Камилла, как я люблю тебя!
И не было уже на ее теле никаких пятен и рубцов. Она явилась Камиллой — совершенной и прекрасной. И принадлежала она мне, потому что так был устроен мир. Я был счастлив ее слезам, они возбуждали и возвышали меня. Я овладел ею.
А потом я уснул, невозмутимый, утомленный. Сквозь поволоку дремы до меня доходили ее рыдания, но они больше не волновали меня. Ведь она уже не была Камиллой. Она снова превратилась в Веру Ривкен, и я находился в ее комнате и, как только я посплю немного, я встану и уйду.
Когда я проснулся, Веры не было. Комната красноречиво свидетельствовала об ее уходе. Окно нараспашку, медленно развиваются занавески. Дверца шкафа приоткрыта, на ручке — вешалка. Недопитый стакан молока там же, где я оставил его вчера, — на ручке кресла. Все эти мелочи бросались в глаза и обвиняли Артуро Бандини, но, выспавшись, я оставался холоден и стремился лишь к одному — поскорее уйти и никогда не возвращаться сюда.
На прощание я остановился в дверях и еще раз окинул взглядом комнату. Запомни хорошенько это место. Здесь творилась история. Я рассмеялся. Артуро Бандини, обходительный молодой человек, утонченная натура, вы бы слышали его рассуждения на тему женщин. Но комната показалась мне слишком несчастной, она молила о любви и заботе — комната Веры Ривкен. Вера — она была так мила с Артуро Бандини, и она существовала на краю бедности. Я достал из кармана остатки своих денег, вытянул две однодолларовые купюры и положил их на стол. Сбегая по лестнице, я дышал полной грудью и ощущал себя на грани ликования. Мои мускулы были крепки и эластичны, как никогда.
Но на задворках моего сознания уже сгущались тучи. Я вышел на улицу, миновал «Чертово колесо» и пошел вдоль навесов кафе и закусочных. Мне показалась, что ситуация ухудшается, покой и равновесие были нарушены, нечто смутное и неопределенное просачивалось в мое сознание. Я завернул в закусочную и заказал кофе. Поджидая заказ, я чувствовал, что беспокойство и одиночество подкрадываются ко мне. В чем дело? Я пощупал пульс — в норме. Я подул на кофе и выпил его — отличный кофе. Вскоре я обнаружил то, чего доискивался, кончиками пальцев своего мозга я дотянулся до эпицентра моих треволнений, но лишь только я коснулся его, осознание явилось мне оглушительными раскатами грома, как смерть и разрушение. Я вскочил и в ужасе бросился на улицу, я бежал по тротуару, и люди казались мне какими-то призраками: весь мир превратился в мираж, в прозрачную плоскость, на которой все мы появлялись в течение короткого промежутка времени: и Бандини, и Хэкмут, и Камилла, и Вера, а потом исчезали куда-то; мы вовсе не существовали; мы приближались к жизни, но никогда не входили в нее. Мы все были на пороге гибели. Все без исключения, даже ты, Артуро, ты обречен на смерть.
Я знал, что обрушилось на меня. Огромный белый крест вонзился в мой мозг. О, глупец, скоро ты сдохнешь, и ничего уже с этим не сделать. Mеа culpa, mеа culpa, mea maxima culpa. Смертельный грех, Артуро. Не прелюбодействуй. Я — католик. И Вера Ривкен — мой смертельный грех.
В конце вереницы кафе и закусочных начинался песчаный пляж. Дальше дюны. Я пересек пляж и углубился в дюны. Нужно все обдумать. Я не упал на колени, нет, я сел и стал смотреть, как волны вгрызались в берег. Плохо, Артуро, скверно. Ты читал Ницше, читал Вольтера, тебе следует знать больше. Но никакие логические выкладки здесь не помогут. Я мог бы убедить себя, но это не проникло бы в мою кровь. Кровь, которая циркулировала по всему телу и заставляла его жить, эта кровь говорила мне, что это неправильно. Я сидел и отдался голосу крови, я позволил ей увлечь меня в глубины моего начала начал. Вера Ривкен, Артуро Бандини. Этого не должно было случиться. Этого никогда не должно было произойти. Я сотворил зло. Я совершил смертельный грех. А ведь я мог предотвратить свое грехопадение, мог вычислить его математически, философски, психологически. Я мог бы доказать это самому себе тысячу раз и различными способами. И все же я совершил зло, наплевав на пылкие натиски чувства вины.
С отвращением в душе я все же пытался представить себе пути поиска прощения. Прощения у кого? Бога? Христа? Они были мифами, в которые я однажды поверил, они и сейчас были символами моей веры, и я чувствовал, что это всего лишь призраки. Вот есть море, и есть Артуро, и море реально, и Артуро верит в эту реальность. Я отвернулся от моря, и теперь куда бы ни направился мой взгляд, везде я видел сушу. Мысленно я устремился вперед, я шел и шел, но суша все опережала меня, убегая за горизонт. Год, пять лет, десять — и я уже не вижу моря. Я говорю себе: а что случилось с морем? И отвечаю: море там, позади, оно осталось в резервуарах памяти. Море — миф. Его никогда не существовало. Но ведь было же море! Я говорю вам: море было, а я был змеей боа и жил в водах этого моря! Оно кормило и спасало меня, просто оно сейчас очень далеко и это умопомрачительное расстояние служит пищей моим мечтам! Нет, Артуро, никакого моря не было. Это все твои фантазии и желания, оглянись, ты идешь по пустырю. Ты никогда больше не увидишь моря. Это всего-навсего миф, в который ты поверил однажды. Но знаете что, я даже улыбнулся, ведь соль этого моря осталась у меня в крови, и пусть землю покрывают десять тысяч дорог, но они не запутают меня; мое сердце, питаемое этой кровью, все же выведет меня к прекрасному источнику.
Итак, что я должен сделать? Запрокинуть голову и заплетающимся перепуганным языком бормотать о прощении? Или обнажить грудь и колотить по ней, как по барабану, в надежде снискать внимание Христа? Или разум-нее все же оправдывать себя и идти дальше? И впереди ждет меня смятение и наступит голод; грянет одиночество, и лишь слезы, словно крохотные птицы, будут опылять влагой мои иссохшие губы. Но за всем этим придет утешение, прекрасное, как любовь девушки из древности. И будет смех, сдержанный смех, и тишина в ожидании заката, и легкий трепет ночи, такой нежный, как щедрый и горький поцелуй смерти. Ночь, мягкая и душистая, как оливковое масло с берегов моего моря, заполонит мои чувства былыми вождями, которых я предал в мечтательной порывистости своей юности. Но я буду прощен за это и за все остальное: за Веру Ривкен, за то, что дремлют во мне крылья, подаренные Вольтером, за глухоту и слепоту к песням и полетам этого пленительного духа, за все это будет мне прощение, когда я вернусь к моему родному морю.
Я поднялся и побрел по направлению к тротуару, утопая и увязая в песке. Вечер был в полном разгаре, и дерзко-красный шар солнца опускался за море. Чувствовалось что-то особенное в дыхании неба — странное и напряженное. Южная часть побережья кишела от охотившихся чаек. Я приостановился, чтобы высыпать из ботинок набившийся песок и, балансируя на одной ноге, потянулся к каменной скамье.