Положи их в карман, Артуро. Умойся, освежись одеколоном, причешись и попутно поищи седые волосы; ведь ты терзаешь себя, Артуро, а терзания приносят седые волосы. Но, кажется, пока нет ни одного. Да, но что такое с твоим левым глазом? Вроде как помутнел. Осторожней, Артуро Бандини: не перенапрягай зрение, помни, что произошло с Таркинктоном и Джеймсом Джойсом.
«Неплохо, — стою посередине комнаты и обращаюсь к портрету Хэкмута, — неплохо да, Хэкмут? Ты получишь рассказ о похождениях этого красавца. Как я выгляжу, Хэкмут? Наверняка ты задумывался, господин Хэкмут, какой я наружности? Ты спрашивал себя, наверное, он симпатичный этот Бандини, это автор изящного шедевра „Собачка смеялась“».
Как-то в Денвере (тогда я еще не был писателем) вот таким же вечером я находился примерно в такой же комнате, с намереньем совершить то же самое. Все закончилось полным провалом, потому что я неотвязно думал о непорочной Деве Марии, о «не прелюбодействуй», и усердная шлюха, печально покачав головой, отступилась от меня. Но это было давно, и сегодня все изменится.
Я вылез в окно и поднялся по склону на вершину Банкер-Хилл. Я принюхивался к ночи — пир для моего носа: запах звезд, аромат цветов, дух пустыни и спящей пыли, пыли по всему Банкер-Хиллу. Переливаясь красными, зелеными и голубыми огнями, город был похож на Рождественскую ёлку. Привет вам, старые дома. Сочные гамбургеры поют свою свистяще-шипящую песню в дешевых кафешках. Бинг Кросби поет свою. Она будет нежна со мной. Не то, что эти девчонки из моего детства, моей юности, эти университетские девицы. Они пугали меня, они стеснялись и были недоверчивы, они отвергали меня. Но моя принцесса меня не отвергнет, потому что она все поймет. Ведь она тоже когда-то была унижена.
Вот идет Бандини — невысокого роста, но крепкий, он горд своей мускулатурой, сжимает кулаки, чтобы насладиться жесткой прелестью своих бицепсов — бесстрашный Бандини, ничего не боящийся, разве что неизвестности в мире мистического. Умершие возвращаются? Книги говорят, что нет, а вот крики в ночи шепчут — да. Мне двадцать, я достиг сознательного возраста, и я намерен шататься по улицам в поисках женщины. Что же — моя душа уже запятнана? Я должен вернуться? Мой ангел-хранитель следит за мной? Молитвы моей матери заглушат мои страхи? А может, молитвы моей матери раздражают меня?
Десять долларов: можно заплатить за полторы недели хозяйке, можно купить три пары обуви, две пары брюк или тысячу почтовых марок, для того чтобы рассылать рукописи редакторам — безусловно! Но у тебя нет рукописей, твой талант под сомнением, жалкий твой талант, да у тебя нет никакого таланта, и хватит врать себе изо дня в день, ведь ты знаешь, что твоя «Собачка» — дрянь и всегда будет дрянью.
И вот ты идешь по Банкер-Хиллу и грозишь небесам кулаком, и я знаю, о чем ты думаешь, Бандини. Эти мысли ты унаследовал от отца, и теперь они хлещут тебя по спине и распаляют твой мозг, и эти мысли о том, что ты не виноват. Не виноват, что родился бедным, что сын нищих крестьян, что скитаешься, что сбежал от бедности из родного города в Колорадо в надежде написать книгу и разбогатеть, ведь те, кто ненавидел тебя в Колорадо, будут относиться к тебе по-другому, если ты напишешь книгу. Ты трус, Бандини, ты предал свою душу, ничтожный лгун, перед ликом Христа, проливающего слезы. Вот поэтому ты и пишешь, и лучше бы тебе умереть.
Да, все это сущая правда, но… я видел дома в Бел-Аире с зелеными лужайками и прохладными бассейнами. Я хотел обладать женщинами, одни туфельки которых стоили больше, чем все барахло нашего семейства. Я заглядывал в окна гольф-клубов на Шестой улице и сгорал от желания ворваться туда. Я тосковал о приличном галстуке, как праведник об индульгенции. Я восхищался шляпами в «Робинсоне» так же, как критики сходили с ума по Микеланджело.
Я спускаюсь по Энжелс-Флайт к Хилл-стрит — сто сорок ступеней. Кулаки сжаты, никого не боюсь, лишь опасаюсь тоннеля на Третьей, не могу пройти сквозь него — клаустрофобия. Еще не переношу высоты, крови и землетрясений. А в остальном вполне бесстрашный. Вообще-то, еще смерти боюсь и громко смеяться в толпе, аппендицита боюсь и сердечного приступа. Мне даже страшно просто взять часы и, нащупав яремную вену, сосчитать удары сердца, тем более слушать таинственное мурлыканье и ворчанье его желудочка. А в остальном вполне бесстрашный.
Есть денежная идея: место действия — эти ступени, внизу город, до звезд рукой подать, парень встречает девушку своей мечты — отличная завязка, крупные деньги. Девушка живет вон в том сером доме, парень — бродяга. Парень — это я. Девушка голодает. Богатая девушка из Пасадены ненавидит деньги. Она намеренно покинула Пасадену с ее тоской и миллионами. Восхитительная девушка, богиня. Великая история, патологический конфликт. У девушки на деньги развилась фобия — фрейдистская завязка. Еще один парень любит девушку, он богат. Я беден. Мы встречаемся. Я уничтожаю соперника саркастическим остроумием, затем укладываю на кулаках. Девушка сражена, она западает на меня. Предлагает мне все свои миллионы. Я женюсь на ней при условии, что она останется бедной. Соглашается. Но финал счастливый: девушка обманывает меня — в день свадьбы ей перепадает огромный траст-фонд, по завещанию. Я возмущен, но прощаю ее. Причина — я люблю ее. Отличная идея, но есть неувязочка: история принадлежит «Колеру».
Дорогая матушка, спасибо за перевод. Агент сообщил о продаже еще одного рассказа, на этот раз в солидный лондонский журнал, но, очевидно, они не выплачивают гонорары до публикации, так что ваше небольшое вспоможение весьма кстати и пойдет на первостепенные нужды.
Я посетил стриптиз-шоу. Взял самое лучшее место — доллар и десять центов — в нижнем ряду среди дружного хора из сорока протертых сидений. Однажды все это будет только для меня: личная яхта и круиз по Южному морю. В теплый полдень они будут танцевать на залитой солнцем палубе. Пусть себе танцуют, потому что я буду пользовать только прекрасных дам, отобранных из сливок общества, они будут соперничать за право познать радости моей каюты. Так что все хорошо, это опыт, я здесь не без основания, эти моменты перетекут на страницы — изнанка жизни.
И вот под оглушительный взрыв топота и свиста появилась Лола Линтон, скользя по сцене словно атласная змея, ее сладострастие обволакивало и грабило мое тело, а когда она закончила, у меня зубы ломило от напряжения стиснутых челюстей, и я ненавидел этих грязных примитивных свиней вокруг себя, которые бесцеремонно выплескивали свою тошнотворную радость, принадлежащую только мне.
Если мама продала страховые полисы, значит, дела у папаши идут туго и я не должен быть здесь. Еще ребенком, разглядывая Лолу Линтон на афишах, я приходил в яростное нетерпение от неповоротливого времени и медленно протекающего детства, я жаждал вот этого самого момента, и вот я здесь и ничего не изменилось, я не заполучил ни одну Лолу Линтон и все потому, что воображал-то я себя богатым, а я бедный.
Шоу закончилось. Мэйн-стрит, полночь: неоновые лампы и легкий туман, притоны и ночные кинотеатры. Магазины «секонд-хэнд» и филиппинские тацзалы, пятнадцатицентовые коктейли, непрерывная череда развлечений, но все это я уже пробовал, много раз, потратив кучу денег, денег, приходящих из Колорадо. И все это делало меня еще более удрученным, как измученного жаждой человека, которому суют пустую чашу. Я шел дальше, в мексиканский квартал, ощущая в себе болезнь, но не чувствуя никакой боли. Здесь была церковь Девы Марии, очень старая, кирпич почернел с годами. По причине сентиментальности я зайду внутрь. Исключительно благодаря сентиментальности. Я не читал Ленина, но я слышал его изречение: религия — это опиум для народа. Что касается меня, я атеист: я читал «Антихристианина» и считаю, что это отличное произведение. Я верю в переоценку ценностей, господа. Церковь — это прибежище для болванов, олухов, прохвостов и всей этой шайки Бирмингемских шарлатанов.