Озираясь украдкой, он приложил палец к губам и зашипел на меня, предупреждая от шума, хотя я не проронил ни слова. Я хотел выказать ему свою враждебность, чтобы напомнить, что не питаю ни малейшего уважения к человеку, который не выполняет своих обязательств. Он тихонько прикрыл дверь и, ступая на цыпочках, направился ко мне, халат был широко распахнут.
— Ты любишь молоко? — прошептал он.
Конечно, я любил молоко и не стал скрывать этого. Тогда он изложил свой план. Тот парень из компании «Олдан», что развозил молоко по Банкер-Хиллу, был его другом. Каждое утро в четыре часа он оставлял свой грузовик на заднем дворе и поднимался к Хеллфрику по черной лестнице, чтобы принять джина.
— Так что, — заключил он, — если ты любишь молоко, все, что от тебя требуется, это не стесняться.
Я покачал головой.
— Это подло, Хеллфрик!
Я был поражен такой дружбой между Хеллфриком и молочником.
— Если он твой друг, кто заставляет тебя воровать молоко? Он пьет твой джин. Почему бы тебе не спросить у него молока?
— Но я же не пью молоко, — возразил Хеллфрик. — Я делаю это для тебя.
Похоже, таким образом он надеялся отделаться от своего долга. Я покачал головой.
— Нет, спасибо, Хеллфрик, мне не надоело считать себя честным человеком.
Он пожал плечами и запахнул халат.
— Ладно, пацан, я только хотел помочь тебе.
Я продолжил письмо Хэкмуту, но буквально сразу начал ощущать вкус молока. Вскоре это стало невыносимой мукой. Я лег на кровать и в потемках позволил соблазну делать свое дело. Очень быстро всякое мое сопротивление было сломлено, и я постучал в дверь Хеллфрика. Его комната отдавала безумием, пол был завален бульварными журнальчиками, на кровати клубились почерневшие простыни, повсюду разбросана одежда, на голых стенах лишь одежные крючки, словно редкие зубы в старческой челюсти. На стульях грязные тарелки, на окне сигаретные окурки, затушенные прямо о подоконник. В общем-то, его комната была почти как моя, если не считать маленькой газовой плиты в одном углу и полки для посуды. Хеллфрик платил домовладелице по особой таксе, так что уборка и белье лежали на нем, о чем он вовсе не заботился. Хозяин сидел в кресле-качалке в своем неизменном халате, в ногах стояла бутылка джина. Он пил прямо из горлышка. Он пил всегда, и днем и ночью, но никогда не был пьян.
— Я передумал, — заявил я.
Хеллфрик приложился к бутылке, наполнил рот джином, погонял его между щек и проглотил с восторгом.
— Допинг, — сказал он, поднялся с кресла и направился к штанам, которые валялись на полу.
На мгновение я решил, что он собирается отдать мне долг, но тот лишь пошарил по карманам по каким-то загадочным соображениям и вернулся в кресло с пустыми руками. Я не уходил.
— Я тут вспомнил, — заговорил я, — и подумал, может, вы вернете деньги, которые должны мне.
— У меня их нет.
— Ну, отдайте хотя бы часть — скажем, центов десять.
Он отрицательно покачал головой.
— Пять?
— Я на мели, малыш.
И он снова приложился к бутылке, она была еще почти полная.
— Наличных у меня нет, малыш. Но молока у тебя будет столько, сколько захочешь.
И он снова изложил свой план.
Молочник приедет около четырех. Я должен не спать и дожидаться, пока он не постучится в его дверь. Хеллфрик задержит его по крайней мере минут на двадцать.
Понятно, что это был подкуп, средство избежать выплаты долга, но я изнывал от голода.
— Но ты все же отдашь свой долг, Хеллфрик. Если я включу счетчик, ты попадешь в большое дерьмо.
— Я отдам, малыш, — забормотал он, — я выплачу все до последнего цента сразу, как только смогу.
Я вышел, сердито хлопнув дверью. У меня не было желания проявлять жестокость, но Хеллфрик зашел слишком далеко. Я же знал, что он отстегивает по тридцать центов за пинту джина. Мог бы, наверняка, придержать свою жажду до тех пор, пока не расплатится с долгами.
Ночь подступала неохотно. Я сидел на окне и скручивал сигареты из махры и туалетной бумаги. Эта махорка — моя прихоть былых времен, более благополучных. Я купил целую банку, к которой бесплатно получил курительную трубку, она была прикреплена к банке резиночкой. Но трубку я потерял. Махорка была настолько грубая, что почти не курилась в обыкновенной бумаге, но обернутая дважды в туалетную, курилась свободно, иногда даже вспыхивали язычки пламени и сигареты получались прочные и аккуратные.
Ночь надвигалась постепенно: сначала ее прохладный аромат, затем темнота. За моим окном простирался огромный город: уличные фонари — красные, синие; зеленые неоновые лампы распустили свои бутоны, как яркие ночные цветы.
Голод я уже не чувствовал, под кроватью хранилось еще много апельсинов, а таинственные фырчанья у меня в животе были не чем иным, как неистовством большого облака табачного дыма, которое блуждало по моей утробе в поисках выхода.
Итак, в конце концов это должно было произойти: я собирался стать вором — дешевым молококрадом. Вот он ваш мимолетный гений, автор одного рассказа — вор. Обхватив голову руками, я раскачивался из стороны в сторону. Матерь Божья! Заголовки на первых полосах: многообещающий писатель пойман на краже молока, известный протеже мистера Хэкмута привлечен к суду за мелкую кражу, рой репортеров вокруг меня, хлопки фотовспышек… «Скажите, Бандини, как это произошло?» — «Ну что тут скажешь, друзья мои, вы же знаете, что я получил приличную сумму денег, продал много своих рукописей и все такое, но я пытался написать рассказ о человеке, который вынужден был украсть бутылку молока, мне нужно было испытать это самому, вот так это и произошло, друзья. Ждите рассказ в „Посте“, я назвал его „Молочный воришка“. Оставьте свой адрес, и я вышлю вам всем по экземпляру».
Но так не будет, потому что Артуро Бандини никто не знает, ты получишь шесть месяцев, и тебя посадят в городскую тюрьму, ты станешь преступником. Что скажет на это твоя мать? Что скажет отец? И разве ты не слышишь тех людей, собравшихся на бензозаправке в Боулдер-Сити в твоем родном штате Колорадо, как они хихикают по поводу великого писателя, попавшегося на воровстве кварты молока? Не делай этого, Артуро! Если осталась в тебе хоть унция порядочности, не делай этого!
Я подскочил со стула и заходил по комнате. О всемогущий Боже, дай мне силы! Удержи от преступных помыслов! И внезапно весь план ограбления представился мне простой дешевкой и глупостью, и я подумал, что бы еще такое написать великому Хэкмуту, и печатал два часа, пока не заныла спина. Когда я снова выглянул в окно, часы на отеле Сент-Поул показывали одиннадцать. Письмо получилось очень длинное — двадцать страниц. Я перечитал его. Оно показалось мне глупым. Я почувствовал, как краска стыда заливает лицо. Хэкмут посчитал бы меня за идиота, прочитай он эту ерунду. Собрав страницы, я швырнул их в мусорную корзину. Завтра будет новый день, и возможно, завтра появится замысел для нового рассказа. А пока я съем парочку апельсинов и залягу в кровать.