Изабелла медленно поднялась; в окутывавшей ее сверху донизу белой накидке она стояла перед ним, точно ангел презрения – ближайший родственник жалости.
– О Гилберт, для человека, отличавшегося такой тонкостью…! – воскликнула тихо и горестно она.
– Мне далеко до вашей тонкости. Вы добились всего, чего хотели, ловко его отвадили и притом так, с таким видом, словно к этому непричастны! А меня поставили в положение, в каком вам угодно было меня видеть, – в положение человека, пытавшегося выдать свою дочь замуж за лорда и потерпевшего неудачу.
– Пэнси к нему равнодушна. Она рада, что он уехал, – сказала Изабелла.
– Это к делу не относится.
– И он к ней равнодушен тоже.
– Э нет, позвольте! Вы сами говорили мне обратное. Не знаю, почему вам именно таким, а не каким-либо иным образом захотелось уязвить меня, – продолжал Озмонд. – По-моему, я не был излишне самонадеян, не возомнил невесть что, напротив, проявил примерную скромность. Мысль принадлежит не мне; он начал оказывать ей знаки внимания до того, как мне вообще пришло это в голову. И я все препоручил вам.
– Вы были очень рады все препоручить мне. Впредь вам предстоит взять эту заботу на себя.
Он несколько секунд смотрел на нее, потом отвернулся.
– Я думал, вы любите мою дочь.
– Сейчас больше, чем когда-либо.
– В вашем чувстве к ней многого недостает. Впрочем, это только естественно.
– Это все, что вы хотели мне сказать? – спросила Изабелла, взяв с одного из столиков свечу.
– Вы удовлетворены? Я в достаточной мере разочарован?
– Я не считаю, что вы разочарованы. У вас был прекрасный случай еще раз обвести меня вокруг пальца.
– Дело не в том. Я убедился, что Пэнси может метить высоко.
– Бедняжка Пэнси! – сказала Изабелла, направляясь со свечой в руке к двери.
О том, как Каспар Гудвуд приехал в Рим, она во всех подробностях узнала от Генриетты Стэкпол, и произошло это ровно через три дня после отъезда лорда Уорбертона. Последнему обстоятельству предшествовало еще одно, небезразличное для Изабеллы событие – очередная отлучка из Рима мадам Мерль, отправившейся ненадолго в Неаполь погостить у своей приятельницы, которая была счастливой обладательницей виллы в Позилиппо. Мадам Мерль не содействовала больше счастью Изабеллы, иной раз ловившей себя на мысли, уж не является ли эта самая осмотрительная на свете женщина, чего доброго, и самой опасной? Изабеллу осаждали порой по ночам странные видения: ей казалось, будто ее муж и ее приятельница – его приятельница – проносятся мимо нее в каких-то туманных неуловимых сочетаниях. И еще ей казалось, будто с ней не покончено, будто у той что-то еще припасено. Воображение Изабеллы живо устремлялось вслед за ускользающим образом, но то и дело замирало на лету от какого-то безымянного ужаса, поэтому отсутствие в Риме сей очаровательной дамы Изабелла расценивала чуть ли ни как своего рода передышку. К этому времени она уже знала от мисс Стэкпол, что Каспар Гудвуд в Европе; встретив его в Париже, Генриетта сразу же письмом известила ее об этом. От него самого она ни разу не получала писем, и несмотря на то, что он находился в Европе, Изабелле представлялось вполне вероятным, что он так и не пожелает ее увидеть. Последнее их свидание почти накануне ее замужества носило характер окончательного разрыва; если память ей не изменяет, он даже сказал тогда, что хочет посмотреть на нее в последний раз. С тех пор он так и оставался самым неблагополучным воспоминанием ее юности – по существу, единственным, неизменно причинявшим боль. В то утро, когда они расстались, Каспар Гудвуд потряс ее до глубины души, и потрясение это было таким же нежданным и негаданным, как столкновение судов средь бела дня. Не было ни тумана, ни подводного течения – словом, ничто не предвещало катастрофы; и сама она стремилась лишь к одному: спокойно разминуться. И тем не менее, хотя рука ее лежала на румпеле, удар пришелся по самому носу легкого суденышка Изабеллы и – чтобы завершить метафору – оказался столь сильным, что следствия его по сей день иногда давали о себе знать легким поскрипыванием. Ей было бы тяжело его видеть, он олицетворял единственное (насколько она могла судить) причиненное ею в этом мире зло, он был единственным человеком, который мог предъявить ей счет. Она принесла ему несчастье, и от этого никуда не денешься; Каспар Гудвуд несчастен – такова жестокая правда. Как только он ушел от нее тогда, у нее градом хлынули слезы, но, чем они были вызваны, она не знала, хотя и пробовала убедить себя, что его неделикатностью. Ведь он явился к ней со своим несчастьем, когда сама она была нa вершине блаженства, и сделал все, чтобы омрачить сияние тех чистых лучей. Он не был ожесточен, тем не менее у нее почему-то осталось ощущение ожесточенности. Где-то в чем-то ожесточенность была – скорее сего, в ее собственных бурных рыданиях и в горьком осадке, не раствоявшемся в течение нескольких дней.
Однако впечатление от его прощального призыва вскоре изгладилось, весь первый год ее замужества он был сброшен со счетов. Ей не хотелось возвращаться к этой неблагодарной теме: неприятно думать о человеке, которому из-за вас горько и горестно и которому вы не в силах помочь. Все было бы иначе, если бы она могла хоть на секунду усомниться в его безутешности, как позволяла себе это в отношении лорда Уорбертона; но в том-то и беда, что безутешность Каспара Гудвуда не подлежала сомнению и из-за своего воинствующего, непримиримого характера была зрелищем весьма непривлекательным. Разве она посмеет когда-нибудь сказать – у этого страдальца есть чем себя вознаградить, как сказала по поводу своего английского поклонника? Всему, чем мог себя вознаградить Каспар Гудвуд, Изабелла не придавала никакой цены. Вряд ли кого-нибудь способна вознаградить прядильная фабрика, особенно за отвергнутую Изабеллой Арчер любовь. А что еще у него было, кроме этого, не считая, конечно, его силы духа? О, на силу своего духа он вполне мог опереться – она никогда не допускала мысли, что он станет искать себе какие-нибудь искусственные подпоры. Если он пожелает расширить свое предприятие – единственное, на что, по ее мнению, могли быть направлены его усилия, – то лишь потому, что это требует смелости или полезно для дела, а вовсе не потому, что сулит хоть какую-то надежду перечеркнуть прошлое. Все это накладывало на облик Каспара Гудвуда печать особой незащищенности и неприкаянности, и оттого, наталкиваясь на него внезапно в своих воспоминаниях или опасениях, она всегда ощущала болезненный удар – для этого человека не существовало светских покровов, смягчающих в наш сверхцивилизованный век остроту человеческих столкновений. Его неизменное молчание, то обстоятельство, что она не только ни слова не получала от него, но почти не встречала упоминаний о нем в письмах друзей и близких, усугубляло ощущение полного его одиночества. Иногда она справлялась о нем у Лили, но Лили ничего не знала о Бостоне – если ее воображение и устремлялось на восток, то не дальше Мэдисон-авеню. По мере того как шло время, Изабелла все чаще думала о нем и все с меньшей сдержанностью, у нее не раз возникало желание ему написать. Она никогда не рассказывала о нем мужу, не говорила Озмонду о его приезде во Флоренцию; скрытность ее в те, первоначальные времена объяснялась не отсутствием доверия к Озмонду, а мыслью, что разочарование молодого человека – его тайна, а не ее. Она считала: очень дурно выдать чужую тайну другому, да и в какой степени могли интересовать Гилберта Озмонда дела Каспара Гудвуда? Но она так ему и не написала; в последнюю минуту ее всегда что-то удерживало, скорей всего, сознание, что после того, как она нанесла ему такую обиду, надо по меньшей мере оставить его в покое. И, однако, ей хотелось быть как-то ближе к нему. Это вовсе не означало, будто она хоть раз пожалела, что не вышла за него замуж: даже когда последствия ее брака стали вполне очевидны, подобная мысль – хотя Изабелле многое приходило на ум – все же не посмела ей явиться. Но, когда наступила для нее бедственная пора, оказалось: Каспар Гудвуд принадлежит к тому разряду существ и явлений, перед которыми она должна быть чиста. Я уже говорил, как необходимо ей было знать, что не по своей вине она несчастна. Она не думала а близкой смерти и тем не менее желала восстановить с этим миром согласие, привести в порядок свои душевные дела. И время от времени Изабелла вспоминала, что не оплатила еще свой счет Каспару, по-прежнему в долгу перед ним, и чувствовала, она готова, она в состоянии рассчитаться с ним нынче на самых благоприятных для него условиях. Но, когда она узнала, что он едет в Рим, ее охватил страх; ему ведь, как никому другому, будет тягостно видеть – а уж он-то увидит с такой же ясностью, как если бы ему пытались подсунуть подложный балансовый отчет или что-нибудь в этом роде, – как расстроены ее личные дела. Она в глубине души знала, что он все вложил в ее счастье, между тем как другие вложили всего лишь часть. Придется и от него скрывать, как трудно ей живется. Но после приезда Каспара Гудвуда в Рим она успокоилась, так как прошло уже несколько дней, а он все не появлялся.