Изабелла опять отвернулась.
– Пожалуй, мне пора к Пэнси. Мне ведь надо поспеть к поезду.
В то время как она оглядывалась по сторонам, отыскивая выход, дверь отворилась, впустив одну из преподобных хозяек дома; та вошла с осмотрительной улыбкой, легонько потирая под длинными широкими рукавами пухлые белые руки. Изабелла, узнав мадам Катрин, с которой была уже знакома, сказала, что ей хотелось бы как можно скорей повидаться с мисс Озмонд. Судя по виду мадам Катрин, осмотрительность ее удвоилась, тем не менее она ответила с приветливой улыбкой:
– Ей полезно будет повидаться с вами. Я сама вас к ней провожу. – Потом она обратила свое учтиво настороженное лицо к мадам Мерль.
– Могу я еще ненадолго остаться у вас? – спросила та. – Здесь так хорошо.
– Если хотите, можете остаться у нас навсегда! – воскликнула преподобная сестра с лукавым смехом.
Она увела Изабеллу из приемной и, миновав несколько коридоров, поднялась с ней по бесконечной лестнице. Все в этих помещениях было прочно и чисто, везде было голо и светло; вероятно, так должны выглядеть, подумала Изабелла, образцовые места заключения. Мадам Катрин легонько толкнула дверь комнаты Пэнси и ввела посетительницу; скрестив на груди руки, она стояла и смотрела улыбаясь, как они подошли друг к другу и обнялись.
– Она очень вам рада, ей полезно повидаться с вами, – повторила она, заботливо пододвигая Изабелле самое удобное кресло. Сама она не садилась, намереваясь, очевидно, удалиться. – Как вы находите нашу дорогую девочку? – спросила она, задерживаясь еще на секунду.
– Немножко бледной, – ответила Изабелла.
– Это от счастья, что видит вас. Она очень довольна. Elle eclaire la maison, [176] – заявила милейшая сестра.
Пэнси, как и сказала мадам Мерль, была в скромненьком черном платье – возможно, оттого она и казалась такой бледной.
– Они очень добры ко мне… они обо всем подумали! – воскликнула она со свойственным ей стремлением всем угодить.
– Мы постоянно о вас думаем – вы наша любимая питомица, – заметила мадам Катрин; из ее тона явствовало, что благожелательность вошла у нее в привычку, а бремя любых забот она почитала своим священным долгом. Тон этот оледенил Изабеллу: он как бы означал полный отказ от собственного «я», всемогущество церкви.
Когда мадам Катрин оставила их одних, Пэнси опустилась на колени и спрятала лицо в складках платья мачехи. Некоторое время она не двигалась, между тем как Изабелла гладила ее по голове. Наконец Пэнси поднялась с колен и, отвернувшись, окинула взглядом комнатку.
– Вам нравится, как я все расставила? – спросила она. – У меня здесь все то же, что и дома.
– Да, очень мило, у вас очень уютно, – Изабелла не знала, что и сказать. С одной стороны, Пэнси ни коим образом не должна почувствовать, что она ее жалеет, с другой – было бы просто глупым издевательством делать вид, будто она в восторге. Поэтому мгновение спустя она просто добавила. – Я пришла с вами попрощаться. Я еду в Англию.
Бледное личико Пэнси вспыхнуло.
– В Англию? И больше не вернетесь?
– Не знаю, когда я вернусь.
– Ах, как жаль! – прошептала еле слышно Пэнси. Тон ее говорил о том, что она не смеет критиковать, и, однако, выразил всю глубину разочарования.
– Мой кузен, мистер Тачит, очень болен; наверное, он умрет. Я еду повидаться с ним, – сказала Изабелла.
– Да, да, вы говорили мне, что, наверное, он скоро умрет. Конечно, вам надо ехать. А папа едет?
– Нет, я еду одна.
Девочка несколько секунд молчала. Изабелла не раз спрашивала себя, что думает Пэнси о подлинных отношениях своего отца и мачехи; никогда ни единым взглядом, ни единым намеком не дала она почувствовать, что, по ее мнению, им недостает душевной близости. Изабелла убеждена была, что Пэнси на эту тему размышляла, что не сомневалась в существовании мужей и жен, связанных большей душевной близостью. Но Пэнси не позволяла себе ни малейшей несдержанности даже в мыслях, она так же не смела судить свою ласковую мачеху, как и критиковать своего непревзойденного отца. Сердце у нее, должно быть, замирало ничуть не меньше, чем если бы она увидела, как двое святых на большой фреске в монастырской часовне вдруг поворачивают друг к другу свои нарисованные головы и неодобрительно ими покачивают. Но подобно тому, как в последнем случае она из благоговейного страха никогда не упомянула бы о столь невероятном явлении, точно так же старалась не помнить все известные ей тайны мира взрослых.
– Вы будете очень далеко, – произнесла она.
– Да, я буду далеко. Но это не имеет особого значения, – объяснила Изабелла. – Пока вы здесь, я все равно не могу быть возле. вас.
– Но вы можете приезжать ко мне хотя бы изредка, как сейчас.
– Я не приезжала, потому что ваш отец запретил. Я ничего вам сегодня не привезла. Мне нечем вас порадовать.
– Я не должна радоваться. Папа этого не хочет.
– Тогда едва ли имеет значение, в Риме я или в Англии.
– Вы не счастливы, миссис Озмонд? – спросила Пэнси.
– Да, не очень. Но это не имеет значения.
– Вот и я себе говорю то же самое. Какое это имеет значение? И все-таки мне хотелось бы отсюда выйти.
– Как я вам этого желаю!
– Не оставляйте меня здесь, – продолжала Пэнси кротко.
Изабелла с полминуты молчала; у нее отчаянно колотилось сердце.
– Хотите уехать со мной сейчас? – спросила она.
Пэнси посмотрела на нее умоляюще.
– А папа велел вам привезти меня?
– Нет, это вам предлагаю я.
– Тогда, думаю, мне лучше подождать. Папа ничего не просил передать мне?
– Думаю, он не знал, что я к вам собираюсь.
– Он думает, что с меня этого еще недостаточно, – сказала Пэнси. – Он ошибается. Все дамы очень ко мне добры, и девочки часто забегают. Среди них есть совсем крошки., такие очаровательные. Ну, и комната у меня… сами видите. Все здесь чудесно. Но с меня достаточно. Папа хотел, чтобы я немного подумала… я думала очень много.
– Что же вы надумали?
– Что я никогда не должна сердить папу.
– Вы и раньше это знали.
– Знала, но теперь знаю еще тверже. Я все сделаю… я сделаю все, – сказала Пэнси.
И как только услышала собственные слова, лицо ее залилось густым и чистым румянцем. Изабелла разгадала, что он означает, она видела: бедная девочка усмирена. Хорошо, что мистер Эдвард Розьер сохранил свои эмали. Изабелла заглянула Пэнси в глаза и прочла в них прежде всего мольбу о снисхождении. Она положила ладонь ей на руку, как бы желая этим подчеркнуть, что обращенный к падчерице взгляд исполнен ничуть не меньшего уважения, ибо быстрота, с которой было сломлено сопротивление девочки (пусть бессловесное, пусть еле приметное), казалась ей не более чем данью реальному положению вещей. Судить других Пэнси не осмеливалась, но себя она вправе была судить и честно посмотрела правде в глаза. Ей не под силу бороться с хитроумными ухищрениями; ее так внушительно от всех отгородили, что, потрясенная, она сдалась. Да, она склонила свою хорошенькую головку перед всемогуществом и просила только, чтобы с ней обошлись милостиво. Как хорошо, что Эдвард Розьер хотя бы что-то из своих вещей сохранил.