– Не знаю, – сказал Ральф. – От меня можно ждать чего угодно. Расскажите мне немного о мистере Гудвуде. Что он из себя представляет?
– Полную противоположность вам. Он управляет бумагопрядильной фабрикой, очень хорошей кстати.
– А человек он воспитанный?
– Он великолепно воспитан – в лучших американских традициях.
– И вполне войдет в наш кружок?
– Не думаю, что его заинтересует наш кружок. Он сосредоточит свое внимание на Изабелле.
– А кузине это будет приятно?
– Возможно, нет. Зато будет полезно. Он отвлечет ее мысли и направит их в прежнее русло.
– Отвлечет? От чего?
– От иноземных стран и чуждых ей мест. Три месяца назад у мистера Гудвуда были все основания полагать, что Изабелла остановила свой выбор на нем, и с ее стороны недостойно идти на попятный, отвергать верного друга только потому, что она сменила окружение. Я тоже сменила окружение, однако мои старые привязанности стали для меня тем дороже. Убеждена, чем скорее Изабелла вернется к прежним своим привязанностям, тем лучше для нее. Я достаточно знаю ее, чтобы с полной уверенностью сказать: она никогда не будет по-настоящему счастлива здесь, и я от души желаю ей заключить прочный союз с американцем – союз, который будет ей защитой.
– А вы не слишком спешите? – спросил Ральф. – Не кажется ли вам, что не дурно бы дать ей возможность поискать счастья и в бедной старой Англии?
– Возможность загубить свою прекрасную молодую жизнь! Я – слишком спешу! Когда тонет бесценный человек, спешат изо всех сил!
– А, понимаю! – воскликнул Ральф. – Вы хотите, чтобы я бросил ей мистера Гудвуда в качестве спасательного круга. Но знаете, – добавил он, – ведь я ни разу не слышал от нее его имени.
Генриетта просияла ослепительной улыбкой:
– Приятно это слышать! Лишнее свидетельство, как много она думает о нем.
Ральфу ничего не оставалось, как согласиться с серьезностью этого довода, и, пока он обдумывал ответ, собеседница его искоса наблюдала за ним.
– Если я и приглашу сюда вашего Гудвуда, – произнес он наконец, – то только затем, чтобы поспорить с ним.
– Не советую – победа останется за ним.
– Как вы стараетесь возбудить во мне ненависть к этому джентльмену. Нет, лучше не стану его приглашать. Боюсь, я буду недостаточно вежлив с ним.
– Как знаете, – сказала Генриетта. – Вот уж не думала, что вы сами по уши в нее влюблены.
– Вы серьезно так полагаете? – спросил молодой человек, подымая брови.
– О, наконец-то вы заговорили человеческим языком! – воскликнула Генриетта, хитро взглянув на него. – Конечно, серьезно.
– Ах так! – бросил Ральф. – В таком случае я приглашу его. Чтобы доказать, как сильно вы ошибаетесь. Приглашу ради вас.
– Он приедет сюда не ради меня, и вы пригласите его вовсе не для того, чтобы мне доказать, что я ошибаюсь, – вы себе хотите это доказать.
В этой последней реплике мисс Стэкпол (после которой наши собеседники сразу расстались) заключалась немалая доля истины, и Ральф не мог не признать этого, но пока она еще не слишком бередила его душу, и, хотя не сдержать обещание было бы, по-видимому, разумнее, чем сдержать, он все-таки написал мистеру Гудвуду письмо в шесть строк, где говорилось о том, какое удовольствие он доставил бы мистеру Тачиту-старшему, если присоединился бы к небольшому обществу, собравшемуся в Гарденкорте и украшенному присутствием мисс Стэкпол. Отослав письмо (на адрес некоего банкира, указанного Генриеттой), он не без волнения стал ждать ответа. Имя этого новоявленного грозного претендента на руку Изабеллы он услышал впервые, так как, когда его матушка возвратилась из Америки и упомянула о дошедших до нее слухах, будто у Изабеллы есть там «поклонник», это слово не обрело для него реального воплощения и Ральф даже не дал себе труда порасспросить о нем, понимая, что ответы будут или уклончивы, или неприятны. И вот теперь этот американский поклонник его кузины обрел плоть и кровь, приняв вид молодого человека, последовавшего за нею в Лондон, управлявшего бумагопрядильной фабрикой и воспитанного в лучших американских традициях. У Ральфа сложились две концепции по поводу этого неизвестного героя. Либо его любовь к Изабелле была сентиментальной выдумкой мисс Стэкпол (кто же не знает, что женщины по молчаливому согласию, рожденному солидарностью, постоянно отыскивают или изобретают друг для друга поклонников), и тогда он не представляет опасности и, скорее всего, отклонит приглашение приехать в Гарденкорт, либо он его примет, и в этом случае проявит себя как человек весьма неразумный, а стало быть, не стоящий внимания. Последний довод в построениях Ральфа, возможно, грешил нелогичностью, но в нем выразилось его убеждение: если мистер Гудвуд всерьез увлечен Изабеллой, как утверждает мисс Стэкпол, он ни за что не пожелает явиться в Гарденкорт по приглашению вышеупомянутой леди.
– Если верно второе предположение, – рассуждал сам с собою Ральф, – она для него все равно что шип на стебле розы: он не может не знать, насколько этой его посреднице не хватает такта.
Два дня спустя Ральф получил от Гудвуда короткое письмо, в котором тот благодарил его за приглашение, сетовал, что неотложные дела не позволяют ему посетить Гарденкорт, и просил кланяться мисс Стэкпол. Ральф вручил это письмо Генриетте, которая, прочитав его, воскликнула:
– В жизни не встречала такой непреклонности!
– Боюсь, не так уж он влюблен в кузину, как вы расписывали, – заметил Ральф.
– Дело не в этом, а в другой, более тонкой причине. Каспар – очень глубокая натура. Но я выясню все до конца, напишу ему и спрошу, что это значит.
Отказ Гудвуда воспользоваться приглашением несколько встревожил Ральфа. Этот американец, не пожелавший приехать в Гарденкорт, приобрел теперь в глазах нашего друга куда большее значение. Правда, Ральф спрашивал себя, не все ли ему равно, к какому стану относятся поклонники Изабеллы – к «лишенным наследства» или к «неповоротливым», [35] поскольку сам он не собирается соперничать с ними, пусть совершают все, на что они способны. Все же его разбирало любопытство относительно того, выполнила ли мисс Стэкпол свое намерение осведомиться у Гудвуда о причине его непреклонности, – любопытство, которое, увы, так и не было удовлетворено, ибо, когда тремя днями позже он поинтересовался, написала ли она в Лондон, ей пришлось признаться, что написала, но впустую: мистер Гудвуд так и не откликнулся.