В старых книгах говорится об одном святом монахе. Его звали Хакуин. Так вот, этот Хакуин взял на руки ребёнка женщины, которую он видел в первый раз, и сказал: "Это мой ребёнок". Моему ребёнку тоже помог бог. Когда он был ещё в утробе и тревожно думал, на кого он будет похож, бог сказал: "Дорогое дитя! Стань похожим на меня. Ибо ты — мой сын".
И потому, что моему ребёнку пришлось мучиться такими мыслями, я не назову имени того, на кого я хотела бы, чтобы он был похож. И потому каждому из вас посылаю часть его праха».
Главный управляющий Касахара воровато запрятал белый пакетик в карман и осторожно раскрыл его в автомобиле. Возвратясь в кабинет, он позвал хорошенькую секретаршу. Вместе с пачкой презервативов он достал и белый пакетик. Принюхиваясь к запаху пепла, владелец ресторана Сакума открыл сейф и положил пакетик с прахом на место вчерашней выручки, которую следовало сдать в банк. Студент Цудзии ехал в электричке. Поезд дёрнулся, студентка, с кожей белой, как лилия, своей крепенькой задницей прижалась к нему и раздавила пакетик. «Вот бы на ней жениться!» — как ни в чём не бывало подумал студент. Актёр Такамура сунул пакетик в потайной карман, где он держал презервативы с усиками и гишпанскую мушку, и убежал на съёмки.
Прошёл месяц. Касахара Сэйити отправился в «Цаплю». Он сказал Юмико: «Нужно бы тебе захоронить прах в храме».
— Мне? Я всё вам отдала. Зачем он мне?
[1927]
Белёсый цвет неба стал плотнее, его опрокинутая чаша стала походить на благородный фарфор. Из кровати я наблюдал за тем, как вода в киотосской реке Камогава окрашивается в утро.
Поскольку занятый в нашем фильме в главной роли актёр должен был появиться на сцене театра всего через десять дней после начала съёмок, уже неделю приходилось снимать до поздней ночи. Я был всего навсего сценаристом, и потому моя роль сводилась к тому, чтобы вполне беззаботно глазеть на происходящее. Но губы у меня всё равно обветрились, и я так уставал — глаза слипались даже при свете раскалённых юпитеров. В этот день я снова вернулся в гостиницу, когда звёзды уже потухали.
Но рассветное небо развеяло усталость. Я почувствовал, что сейчас придумаю нечто замечательное.
Первое, что я вспомнил, была улица Сидзё. Вчера я обедал в европейском ресторане «Хризантема» возле Большого моста. Из зала, расположенного на третьем этаже, была видна покрытая весенней листвой гора Хигасияма к востоку от города. Надо же — горы, которые можно увидеть из самого центра Киото. Наверное, так это и должно быть, но я только что приехал из душного и плоского Токио, и эта листва как-то удивительно освежающе подействовала на меня. Потом я вспомнил витрину антикварного магазина. Там были выставлены маски. Это были старые театральные маски. Они улыбались.
— Наконец-то! Теперь я нашёл то, что надо!
Пробормотав так, я настолько обрадовался, что тут же потянулся за ручкой и изложил своё прекрасное видение на бумаге. Я переделал заключительную сцену фильма. И написал для режиссёра пояснительное письмо.
Пусть финальная сцена будет видением. Пусть мягко улыбающиеся маски заполнят экран. Мне всё время хотелось придумать последнюю сцену в этом мрачном фильме такой, чтобы она вызвала хоть слабенькую улыбку. Но у меня ничего не получалось. Теперь же я скрою ужасную действительность под этими масками.
Я отправился с рукописью в студию. На пороге конторы лежала сегодняшняя газета. Буфетчица подметала стружки перед входом в бутафорскую.
— Отнесите это, пожалуйста, режиссёру прямо в спальню.
Фильм рассказывал про лечебницу для душевнобольных. Мне было тяжело смотреть, как каждый день перед моими глазами проходит их ужасная жизнь. Мне казалось, что фильму не хватает света. И я пришёл к выводу, что отсутствие в фильме счастливого конца объясняется моим мрачным характером.
Поэтому я так обрадовался, когда на ум пришли эти маски. Мне стало легче от того, что в финальной сцене больные — все до единого — наденут улыбающиеся маски.
Стеклянная крыша павильона позеленела. Остатки ночи растворялись в исходившем с небес свете. Я успокоился, вернулся в гостиницу и крепко заснул.
Человек, которого отправили покупать маски, вернулся в студию в одиннадцать вечера.
— С самого утра мотался на машине по игрушечным магазинам, но так ничего путного и не нашёл.
— Дайте посмотреть, что вы там принесли.
Открыв пакет, я тут же понял, что маски никуда не годятся.
— Вот это, что ли?
— Это. Ерунда, правда? Я думал, что этих театральных масок где угодно — навалом. Мне казалось, что раньше я их всюду видел, а теперь вышло, что их нигде нет.
— Я представлял себе приблизительно такие же маски, как в театре Но. Только если сами маски не будут произведением искусства, зрители просто засмеют нас.
Я взял в руки шероховатую маску из папье-маше и почувствовал, что готов расплакаться. «На экране эта раскрашенная маска будет смотреться как грязно-серая. Маска должна быть белой и блестящей, она должна нежно улыбаться…».
Красный язык вываливался из бурых щёк… «Мы сейчас красим маску в белый цвет».
Съёмки остановились. Режиссёр вышел из больничной палаты и рассмеялся нам в лицо. Завтра надо снимать финальную сцену, но где найти столько масок? Пусть маски из папье-маше не годятся. Но если нельзя к завтрашнему дню найти старые, тогда он будет снимать маски из целлулоида.
«Если мы не можем найти настоящие театральные маски, тогда лучше от этой идеи отказаться совсем», — сказал человек из репертуарного отдела. Наверное, он сказал так, видя моё отчаяние.
— Может, попробуем ещё разок? Ещё только одиннадцать. магазины в Кёгоку ещё открыты.
— Ну вот и отправляйся.
Мы поехали на автомобиле по набережной Камогава. Яркие окна университетской больницы на другом берегу отражались в воде. Я и представить себе не мог, что за бесконечными окнами мучается столько людей. Мне пришло в голову, что если мы не раздобудем маски, тогда можно будет снять освещённые окна психушки.
Мы обходили магазины игрушек в Кёгоку. Они уже начинали закрываться. Ничего подходящего. Мы купили двадцать дурацких масок — круглые лица из папье-маше. Они были вполне симпатичными, но к искусству отношения не имели. Улица Сидзё уже засыпала.
— Давай заглянем сюда, — сказал мой спутник и свернул в проулок. «Здесь полно магазинов, которые торгуют старыми буддийскими вещами. Может, и маски у них есть».
Но ни один магазин уже не работал. Передо мной были только закрытые двери.
— Приду сюда завтра к семи. Мне всё равно не заснуть.
— Я тоже пойду. Разбудите меня.
Я попросил разбудить меня, но этот человек ушёл один. Когда я проснулся, сцену с масками уже начали снимать. Масок было пять. Они были старыми. По моему замыслу этих масок должно было бы быть штук двадцать или тридцать, но, глядя на мягкие улыбки этих, я всё равно соприкоснулся с чем-то настоящим и пришёл в себя. Мне стало казаться, что я выполнил свой долг перед душевнобольными.