– Вы теперь носите с собой револьвер?
– Нет, у нас в миссии запрещено…
– Но вы ведь на секретной службе?
– Какая разница? Если на меня захотят напасть, револьвер не поможет. Притом я слеп, как курица. В университете меня прозвали «Летучая мышь» за то, что я ровно ничего не вижу в темноте. Как-то раз мы дурачились… – Он снова пустился разглагольствовать. Я подошел к окну.
Против моего дома стоял велорикша. Мне показалось, что это уже другой, хотя все они похожи друг на друга. Может, тот и в самом деле ждал седока. Безопаснее всего Пайлу будет в миссии. После того как я дал условный сигнал, они, наверно, успели составить свой план на вечер, – он был связан с мостом в Дакоу. Не знаю, почему они выбрали этот мост. Не будет же Пайл так глуп, чтобы поехать через него после захода солнца? А с нашей стороны мост всегда охранялся вооруженной полицией.
– Обратите внимание, что сегодня разговариваю я один, – сказал Пайл. – Не знаю, почему…
– Ничего, – сказал я. – Говорите. Мне хочется помолчать. Не отменить ли нам ужин?
– Не надо, прошу вас. Мне показалось, что вы больше не хотите иметь со мной дело с тех пор… ну, в общем, понимаете…
– С тех пор, как вы спасли мне жизнь, – сказал я и не смог подавить боли, которую сам себе причинил.
– Нет, я не о том. А помните, как мы тогда по душам поговорили? Будто это была последняя ночь в нашей жизни. Я многое тогда о вас узнал, Томас. Мы смотрим на вещи по-разному, но, наверно, для вас это правильно – ни во что не вмешиваться. Вы стояли на своем до конца; даже когда вам размозжило ногу, вы и то оставались нейтральным.
– Рано или поздно наступает перелом, – сказал я. – И ты не можешь устоять перед напором чувств.
– Для вас он еще не наступил. И вряд ли когда-нибудь наступит. Я вот тоже никогда не переменюсь… Разве что после смерти, – добавил он весело.
– Даже после того, что было утром? Неужели и это не может изменить ваши взгляды?
– Война требует жертв. Они неизбежны. Жаль, конечно, но не всегда ведь попадаешь в цель. Так или иначе, они погибли за правое дело.
– А если бы речь шла о вашей старой няньке, которая пекла пироги с черникой? Что бы вы сказали тогда?
Он не ответил на мой выпад.
– Можно даже сказать, что они погибли за Демократию.
– Не знаю, как перевести это на язык вьетнамцев… – И вдруг я почувствовал страшную усталость. Мне захотелось, чтобы он поскорее ушел и поскорее умер. Тогда я смогу начать жизнь сызнова, – с той самой минуты, когда он в нее вошел.
– Вы, верно, никогда не будете относиться ко мне серьезно! – посетовал Паял с тем мальчишеским задором, который припас, как назло, для этого вечера. – Знаете что? Фуонг пошла в кино, давайте проведем весь вечер вместе. Мне как раз нечего делать. – Казалось, кто-то специально подбирает для него слова, чтобы отнять у меня всякую возможность к отступлению. – Почему нам не сходить в «Шале»? Я там не был с той самой ночи. И кормят никак не хуже, чем во «Вье мулен», и музыка играет.
– Мне вовсе не хочется вспоминать ту ночь.
– Простите, Томас. Я бываю глуп, как пробка. А что вы скажете насчет китайского ресторана в Шолоне?
– Если вы хотите там хорошо поесть, надо заказывать ужин заранее. Уж не боитесь ли вы «Вье мулен», Пайл? Там огорожено проволокой, а на мосту всегда полиция. Вы ведь не станете валять дурака и не поедете через Дакоу?
– Не в этом дело. Мне просто хотелось, чтобы сегодняшний вечер длился подольше.
Он сделал неловкое движение и опрокинул стакан, который упал на пол и разбился.
– Это к счастью, – сказал он машинально. – Извините меня, Томас. – Я стал подбирать осколки и класть их в пепельницу. – Ну так как же, Томас? – Разбитый стакан напомнил мне бутылки в «Павильоне», из которых лилось их содержимое. – Я предупредил Фуонг, что могу с вами куда-нибудь пойти.
Зря он выбрал слово «предупредил». Я поднял с полу последний осколок стекла.
– У меня деловое свидание в «Мажестик», – сказал я, – и я освобожусь не раньше девяти.
– Придется тогда зайти в контору. Но боюсь, как бы меня там не задержали.
Я, ничем не рискуя, мог предоставить ему этот последний шанс.
– А вы не торопитесь, – сказал я. – Если вас задержат, зайдите сюда попозже. Я вернусь в десять. Если вы не поспеете к ужину, я буду ждать вас дома.
– Я позвоню…
– Не стоит. Приходите прямо во «Вье мулен», а не то встретимся здесь. – Пусть решит исход дела тот, в кого я не верил: пусть вмешается, если хочет, подсунет ему телеграмму, поручение посланника… Да разве ты существуешь, если не можешь изменить будущее?
– А теперь ступайте, Пайл. Мне еще надо кое-что сделать.
Я почувствовал странную слабость, прислушиваясь, как удаляются его шаги и стучат по полу лапы его собаки.
Когда я вышел, до самой улицы д'Ормэ не было ни одного велорикши. Я дошел до отеля «Мажестик» пешком и постоял немного, наблюдая, как разгружают американские бомбардировщики. Солнце зашло, и люди работали при свете дуговых фонарей. Я не собирался обеспечивать себе алиби, но раз я сказал Пайлу, что иду в «Мажестик», мне почему-то не хотелось врать больше, чем необходимо.
– Добрый вечер, Фаулер. – Это был Уилкинс.
– Добрый вечер.
– Как нога?
– Больше не беспокоит.
– Послали хороший материал?
– Нет, поручил Домингесу.
– Вот как! А мне сказали, будто вы там были.
– Был. Но в газете с таким трудом дают нам место. Вряд ли они захотят печатать пространные описания.
– Пресная у нас стала жизнь, – сказал Уилкинс. – То ли дело во времена Рассела и старого «Таймса»! Депеши посылались на воздушном шаре. Было время расписать похудожественнее. Будьте уверены, Рассел дал бы целую колонку даже вот про это: роскошный отель, бомбардировщики, спустилась тьма… Тьма в наши дни не спускается, ведь за каждое слово на телеграфе берут отдельно. – Где-то высоко-высоко слышался тихий смех; кто-то разбил стакан, – так же, как Пайл. Звуки падали сверху, как льдинки. – «Лампы освещали прекрасных женщин и отважных мужчин», – желчно процитировал Уилкинс. – Вы сегодня свободны, Фаулер? А что если нам вместе перекусить?
– Да я как раз еду ужинать во «Вье мулен».
– Туда вам и дорога. Там будет Гренджер. Им следовало бы выпускать специальную рекламу: «Спешите! Сегодня у нас Гренджер!» Для тех, кто любит шум и гам.
Я пожелал ему спокойной ночи и зашел в соседнее кино. Эррол Флин, а может Тайрон Пауэр (никогда не мог различить их в трико), раскачивался на веревке, прыгал с балкона и скакал без седла прямо в розовый рассвет, снятый на цветной пленке. Он спас возлюбленную, убил врага и был неуязвим. Такие фильмы почему-то предназначаются для подростков, однако вид Эдипа, выходящего из своего дворца в Фивах с кровоточащими глазами, был бы куда лучшей подготовкой к жизни. Неуязвимых людей не бывает. Пайлу везло и в Фат-Дьеме, и когда он возвращался из Тайниня, но счастье изменчиво. У друзей мистера Хена было целых два часа, чтобы разрушить чары и сделать Пайла уязвимым. Рядом со мной, положив руку на колено девушке, сидел французский солдат, я позавидовал его неприхотливому счастью или его горести – словом, тому, что он сейчас испытывал. Я ушел до того, как фильм кончился, и нанял велорикшу во «Вье мулен».