– Вам может понадобиться выездная виза. А ведь мы вправе ее задержать на самый неопределенный срок.
– Неужели вы думаете, – сказал я, – что я хочу вернуться на родину?
Виго посмотрел на яркий, безоблачный день за окном. Он заметил с грустью:
– Большинству людей хочется домой.
– Мне здесь нравится. Дома – уйма трудностей.
– Merde! [13] – воскликнул Виго. – Сюда пожаловал сам американский атташе по экономическим вопросам. – Он повторил с издевкой: – Атташе по экономическим вопросам!
– Мне лучше уйти. Не то он захочет опечатать и меня тоже.
Виго сказал устало:
– Желаю удачи. Ну и наговорит же он мне неприятностей!
Когда я вышел, атташе стоял возле своего паккарда, пытаясь что-то втолковать шоферу. Атташе был пожилой тучный господин с раздавшимся задом и лицом, которое, казалось, не нуждается в бритве. Он окликнул меня:
– Фаулер, можете вы объяснить этому проклятому шоферу…
Я объяснил.
– Но я ведь говорил ему то же самое… Почему он всегда делает вид, что не понимает по-французски?.
– По-видимому, все дело в произношении.
– Я прожил три года в Париже. Мое произношение сойдет и для этой вьетнамской образины.
– Глас демократии, – сказал я.
– Что?
– Так, по-моему, называется книжка Йорка Гардинга.
– Не понимаю. – Он подозрительно взглянул на корзинку, которую я нес. – Что тут у вас?
– Две пары белых шелковых штанов, две шелковые кофты, несколько пар женских трусиков, – если говорить точнее: ровно три. Все вещи – сугубо местного происхождения. Без американской помощи.
– Вы были у Пайла? – спросил он.
– Да.
– Слышали, что произошло?
– Да.
– Ужасная история, – сказал он. – Просто ужасная.
– Посланник, должно быть, очень расстроен?
– Еще бы. Он сейчас у верховного комиссара и потребовал свидания с президентом. – Взяв под руку, он отвел меня подальше от машины. – Вы ведь хорошо знали молодого Пайла? Не могу примириться с тем, что произошло. А я знал его отца, профессора Гарольда Ч.Пайла, – вы наверняка о нем слышали?
– Нет.
– Крупнейший в мире специалист по подводной эрозии. Неужели вы не обратили внимания на его портрет на обложке «Тайма», с месяц назад?
– Кажется, обратил. На заднем плане полуразрушенный утес, а на переднем
– очки в золотой оправе.
– Это он. Мне пришлось сочинить телеграмму родным. Просто ужас! Я любил мальчика, как родного сына.
– Тем роднее вам будет его отец.
Он устремил на меня свои влажные карие глаза.
– Какая муха вас укусила? Разве можно так говорить? Прекрасный молодой человек…
– Простите, – сказал я. – Смерть действует на людей по-разному. – Может, он и в самом деле любил Пайла. – Что вы сообщили в телеграмме?
Он процитировал дословно, без улыбки:
– «С искренним соболезнованием сообщаю, что ваш сын пал смертью храбрых за дело демократии». Телеграмму подписал сам посланник.
– Смертью храбрых? – переспросил я. – А это их не введет в заблуждение? Я имею в виду его родных. Ведь миссия экономической помощи с виду не похожа на армию. Разве вам дают ордена «Пурпурного сердца»?
Он произнес негромко, но многозначительно:
– Пайл выполнял особые задания.
– Ну, об этом-то мы все догадывались.
– Но он сам, надеюсь, не болтал?
– Нет, что вы! – И мне сразу вспомнились слова Виго: «Очень тихий американец».
– У вас есть какие-нибудь подозрения? – спросил атташе. – Почему они его убили? И кто это сделал?
И вдруг я разозлился: как они мне надоели, вся эта свора, со своими личными запасами кока-колы, с портативными госпиталями, джипами и орудиями отнюдь не последнего образца! Я сказал:
– Они убили его потому, что он был слишком наивен, чтобы жить. Он был молод, глуп, невежда и впутался не в свое дело. Он не имел представления о том, что здесь происходит, так же как и вы все, а вы его снабжали деньгами и пичкали сочинениями Йорка Гардинга, приговаривая: «Вперед! Вперед! Завоюй Восток для демократии!» Он видел только то, о чем ему прожужжали уши на лекциях, а наставники его одурачили. Даже видя мертвеца, он не замечал его ран и бубнил: «Красная опасность» или «Воин демократии»…
– А я-то думал, что вы – его друг, – сказал он с укором.
– Я и был его другом. Мне так хотелось, чтобы он сидел дома, читал воскресные приложения к газетам и болел за бейсбол. Мне так хотелось, чтобы он мирно жил с какой-нибудь американочкой, которая читает книжки только по выбору своего клуба.
Он смущенно откашлялся.
– Ну да, конечно. Совсем забыл. Поверьте, Фаулер, все мои симпатии были на вашей стороне. Он поступил очень дурно. Не скрою, у нас с ним был длинный разговор по поводу этой девушки. Видите ли, я имел удовольствие знать профессора Пайла и его супругу…
– Виго вас ждет, – сказал я и пошел от него прочь. Тут он впервые заметил Фуонг, и когда я оглянулся, он смотрел нам вслед с мучительным недоумением: извечный старший брат, который ничего не понимает в делах младшего.
Пайл впервые встретил Фуонг в том же «Континентале» месяца через два после своего приезда. Наступал вечер, а с ним и та мгновенная прохлада, которую приносит заход солнца; в переулках зажигали свечи. На столиках, где французы играли в «восемьдесят одно», стучали кости, а девушки в белых шелковых штанах возвращались на велосипедах домой по улице Катина. Фуонг пила оранжад, я – пиво, и мы сидели молча, довольные тем, что мы вместе. Но вот Пайл нерешительно подошел к нашему столику, и я их познакомил. У него была манера в упор глазеть на девушек, словно он их никогда не видел, а потом краснеть от смущения.
– Я вот все хотел спросить, не согласитесь ли вы с вашей дамой, – сказал Пайл, – пересесть к моему столику. Один из наших атташе…
Это был атташе по экономическим вопросам. Он так и сиял улыбкой с террасы над нами, – широкой, приветливой, сердечной улыбкой уверенного в себе человека, который «не теряет своих друзей, потому что употребляет самые лучшие средства от пота». Я не раз слышал, как его звали «Джо», но так и не узнал его фамилии. Он поднял страшную суету, шумно отодвигая стулья и вызывая официанта, хотя в «Континентале» вам все равно могли подать только пиво, коньяк с содой или вермут-касси.
– Вот не надеялся вас здесь встретить, Фаулер, – сказал Джо. – А мы ожидаем наших ребят из Ханоя. Там, говорят, было настоящее сражение. Почему вы не с ними?