Сюсай в своих комментариях пожаловался:
— Сто тридцатый ход — роковая ошибка. Белым следовало немедленно разрезать в Р11 и посмотреть, как ответят черные. Если бы черные пошли, например, в Р12, в этой позиции сто тридцатый ход был бы хорош. После сто тридцать первого хода черных, например в S12, белые, уже не опасаясь удара в Q8, могут спокойно защититься ходом в пункт Q9. К тому же какие бы варианты мы ни рассматривали, все они приводят к более сложным позициям, чем в партии, и к близкому бою.
Атака черных 133-м и следующими ходами нанесла белым поистине смертельную рану. Белые пытались исправить положение, но нельзя сделать то, что сделать невозможно.
Ход, решивший судьбу партии, мог означать и то, что Сюсай надломлен психологически и физически. Мне, любителю, казалось, что выглядевший сильным и опасным 130-й ход означает попытку мастера перейти от защиты к атаке, но в то же время оставалось ощущение, что мастер потерял терпение и пытается сорвать свой гнев. Говорят, этот ход был бы прекрасным, если бы белые предварительно провели разрезание. Возможно, фатальный 130-й ход был отзвуком утреннего гнева Сюсая на записанный ход Отакэ. Трудно судить наверняка. Сам мастер вряд ли сознавал поворот судьбы, вызванный его душевным состоянием или вмешательством злого рока.
Едва мастер поставил на доску 130-й камень, как откуда-то издалека послышались звуки бамбуковой флейты. Исполнение было виртуозным и немного смягчило бушевавшую на доске бурю. Сюсай прислушался.
С высокой горы я в долину смотрел. Там дыни в цвету, баклажан уж созрел…
С этой песенки обычно начинают учебу на флейте сякухати [39] . Есть еще флейта, похожая на сякухати, но имеющая на отверстие меньше: так называемая «одно-коленная флейта». По лицу мастера было видно, что он погрузился в воспоминания. Над своим 131-м ходом Отакэ начал думать еще до обеда и потратил на него 1 час 15 минут. В 2 часа он взял было камень, снова задумался, но минуту спустя все-таки поставил его на доску.
Увидев 131-й ход черных, мастер не изменил позы, лишь вытянул шею и забарабанил пальцами по краю жаровни-хибати. Его колючие глаза бегали по доске. Он подсчитывал очки. Подрезанный 129-м ходом «дурной треугольник» на 133-м ходу был подрезан с другой стороны, и три белых камня попали в атари. Затем до 139-го хода одно атари следовало за другим, и черные, угрожая взять камни, выстроили длинную стенку. Произошел тот самый поворот в игре, который Отакэ называл землетрясением. Черные вторглись в самую сердцевину мешка белых. Казалось, я слышу грохот разрушения белой крепости.
На 140-м ходу Сюсай задумался, продолжать ли бегство по прямой или взять два черных камня. Он часто-часто махал веером.
— Не знаю, вроде бы одно и то же. Не знаю, — бессознательно прошептал он. — Не знаю…
На этот ход у него ушло 28 минут. Вскоре принесли полдник. Сюсай взглянул на Отакэ.
— Угощайтесь мусидзуси [40] .
— Знаете, у меня с желудком неважно…
— А вдруг еда поможет?
Увидев, что мастер сделал 140-й ход, Отакэ заговорил:
— Не думал, что вы будете этот ход записывать, а вы его еще и сделали. Очень быстро играете, сэнсэй, у меня просто голова кружится. Для меня это хуже всего.
Сюсай продолжал игру до 144-го хода, был записан 145-й ход черных. Отакэ взял камень и хотел поставить его на доску, но задумался, а тут подошло время прекращать игру. Пока Отакэ в коридоре заклеивал конверт, Сюсай сердито смотрел на доску и не двигался. Его нижние веки слегка распухли и, казалось, горели. Во время доигрывании в Ито мастер часто поглядывал на часы.
— Если удастся, постараемся сегодня закончить, — сказал мастер организаторам матча утром 4 декабря. Еще до перерыва на обед он обратился к Отакэ: — Давайте закончим сегодня. Отакэ молча кивнул.
Стоило только подумать, что партия, растянувшаяся на полгода, сегодня закончится, как у меня, верного наблюдателя, защемило в груди. Было ясно, что мастер проиграл.
Еще утром, когда Отакэ отошел от доски, Сюсай взглянул на нас, улыбнулся и сказал:
— Все кончено. Ходов больше нет.
Неизвестно, когда он успел пригласить парикмахера, но в то утро мастер явился на игру коротко постриженным и напоминал буддийского монаха. Прическа с пробором, с которой он приехал в Ито, закрасив седину, вдруг сменилась коротким ежиком. Это наводило на мысль, что мастер не совсем чужд театральности. Он выглядел помолодевшим, словно смыл с себя старость.
4 декабря на росшей во дворе сливе вдруг распустилась пара цветков. Было воскресенье. Начиная с субботы прибывали все новые и новые гости, поэтому игру перенесли в новый корпус. Я по-прежнему располагался в соседнем номере в самой глубине нового корпуса, два номера над ним с прошлого вечера занимали организаторы матча. Таким образом, поблизости не было посторонних и никто не мог потревожить мастера. Отакэ, занимавший номер на втором этаже, день или два назад перебрался вниз. Он сказал, что неважно себя чувствует и что его утомила беготня вверх-вниз по лестнице.
Окна нового корпуса смотрели прямо на юг, за окнами был широкий и просторный сад. Луч солнечного света проникал глубоко в комнату и падал рядом с доской. Пока вскрывали записанный 145-й ход, мастер внимательно, слегка наклонив голову, осмотрел доску. Брови сведены к переносице — он выглядел очень строгим. Отакэ явно предвкушал близкую победу — камни в его руках так и порхали.
Напряжение профессиональных игроков в го после того, как партия вступает в заключительную стадию ёсэ, совсем не такое, как в начале или середине игры. Кажется, что ощущаешь их нервную дрожь, и это ощущение усугубляется жестокостью схваток на доске. Игроки часто и шумно дышат, словно и в самом деле сражаются на мечах.
Иногда кажется, будто видишь вспышки духовного огня.
На этой стадии в других, не столь ответственных играх Отакэ способен был за минуту сделать десятки ходов. В этой партии он тоже, несмотря на запас времени в 6–7 часов, казалось, стремился использовать мгновенную реакцию возбужденной нервной системы и не упустить волну. Зато Сюсай несколько раз брал камень и, колеблясь, откладывал его.
Видеть такое разыгрывание ёсэ — все равно что наблюдать действие какого-то точного механизма или, если угодно, математического закона, — во всем присутствовала красота порядка и системы. Конечно, это было сражение, но сражение в прекрасных формах. Ощущение прекрасного усиливали игроки, которые ни разу не отвели взгляд от доски.
Со 177-го хода до 180-го переливающийся через край восторг буквально переполнял Отакэ, его полное круглое лицо казалось умиротворенным ликом Будды. Вероятно, им овладела экзальтация или что-то подобное, выражение на его лице было неописуемым. О болях в желудке он в это время наверняка забыл.