Да, Нелл знала. Это было ей в некотором роде упреком. И все же она чувствовала, что это не одно и то же. Для женщины все иначе. Быть веселой, красивой, вызывать восхищение — все это мужчинам не понять. У них нет этой вечной проблемы нарядов — никто их не осудит, если они ходят обтрепанные. Но как объяснить это Вернону? Невозможно. Джордж Четвинд — другое дело. Он понимает.
— Нелл!
Он обнимал ее одной рукой, и она сидела, не зная, на что решиться. Перед глазами встала Амелия… душный маленький домик, орущие дети… Джордж Четвинд со своей машиной… тесная квартирка, грязная неумеха-служанка… танцы… наряды… долги портнихам… рента за лондонский дом не плачена… а вот она сама в Аскоте, смеется, болтает, на ней чудесное платье… и вдруг снова вспомнилось: Рейнло, они с Верноном стоят на мосту над водой…
Почти тем же голосом, что и тогда, она сказала:
— Я не знаю. О Вернон, я не знаю.
— О! Нелл, дорогая, соглашайся!
Она высвободилась и встала.
— Пожалуйста, Вернон, я должна подумать. Я не могу, когда ты со мной.
В этот вечер она написала ему письмо.
Дорогой, дорогой Вернон!
Давай подождем еще шесть месяцев. Я не хочу сейчас выходить замуж. За это время что-то произойдет с твоей оперой. Ты думаешь, я боюсь быть бедной, но это не совсем так. Вернон, я видела людей, которые любили друг друга, а теперь не любят, из-за семейных дрязг и нужды. Если мы подождем и потерпим, все будет хорошо.
О Вернон, я знаю, так и будет; все будет чудесно. Надо только подождать и потерпеть.
Вернон разозлился. Он не показал Джейн письмо, но разразился речью, из которой все стало ясно. Она в своей обескураживающей манере сказала:
— Ты считаешь, что ты сам по себе достаточный приз для девушки?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты думаешь, что девушка, которая танцевала, ходила в гости, развлекалась, была в центре внимания, с восторгом залезет в убогую дыру и откажется от всех развлечений?
— У нее буду я. А у меня — она.
— Ты не сможешь двадцать четыре часа заниматься с ней любовью. Когда ты будешь работать, что делать ей?
— Думаешь, женщина не может быть бедной и счастливой?
— Может — при наличии необходимых качеств.
— Каких? Любовь и доверие?
— Нет же, маленький дурачок. Чувство юмора, толстая кожа и ценнейшее качество — самодостаточность. Ты будешь упираться, твердить, что с милым рай в шалаше, что все зависит от силы любви. Нет, это в гораздо большей степени проблема умонастроения. Тебе везде будет хорошо — в Букингемском дворце и в пустыне Сахара, потому что у тебя есть занятие для ума — музыка. Но Нелл зависит от внешних обстоятельств. Став твоей женой, она будет отрезана от всех своих друзей.
— Почему это?
— Потому что труднее всего на свете оставаться друзьями людям с разными доходами. У них разные потребности, разные интересы.
— Ты всегда тычешь меня носом, — жестко сказал Вернон. — Во всяком случае, стараешься.
— Да, меня раздражает, что ты залезаешь на пьедестал и стоишь, восхищаясь собой, — холодно сказала Джейн. — Ты ждешь, чтобы Нелл пожертвовала ради тебя друзьями и жизнью, а сам не жертвуешь ничем.
— Чем пожертвовать, скажи? Я все сделаю.
— Только не продашь Эбботс-Пьюисентс.
— Ты не понимаешь.
Джейн посмотрела на него с нежностью.
— Понимаю. Очень хорошо понимаю, дорогой. Не будь благородным. Меня всегда раздражают благородные. Лучше поговорим о «Принцессе в башне». Я хочу, чтобы ты показал ее Радмогеру.
— О, она омерзительна. Я даже не представлял себе, как она омерзительна, пока не закончил.
— Ничего подобного. Покажи ее Радмогеру. Интересно же, что он скажет.
Вернон нехотя ответил:
— Скажет, что это ужасное нахальство.
— Нет же! Он высоко ценит мнение Себастьяна, а Себастьян всегда верил в тебя. Радмогер говорит: для такого молодого человека Себастьян судит изумительно верно.
— Добрый старина Себастьян! — В голосе Вернона послышалась теплота. — Почти все, за что он берется, приносит успех. Деньги так и сыплются. Боже, как я ему временами завидую!
— Не завидуй. Его не назовешь счастливым.
— Ты про Джо? О, у них все утрясется.
— Вряд ли. Вернон, ты часто видишься с Джо?
— Очень часто. Но реже, чем раньше. Я не выношу артистическую братию, с которой она связалась, — лохматые, немытые, несут околесицу. Полная противоположность тем, кто окружает тебя, — твои люди делают что-то стоящее.
— Да уж, мы, как выражается Себастьян, коммерческое предприятие! Но Джо меня тревожит. Как бы она не выкинула какую-нибудь штуку.
— Ты имеешь в виду этого проходимца Ламарра?
— Да, я имею в виду этого проходимца Ламарра. Он ведь дока насчет женщин — сам знаешь, Вернон.
— Думаешь, она убежит с ним? Да, в некоторых отношениях Джо — полная дура. — Он с любопытством посмотрел на Джейн. — Но я думал, что ты… — Он покраснел.
Джейн слегка усмехнулась.
— Не стоит опасаться за мою нравственность.
— Я не… Я всегда хотел узнать… — Он совсем смешался.
Наступило молчание. Джейн сидела выпрямившись и не смотрела на Вернона. Потом заговорила очень спокойным голосом, без эмоций, как будто вспоминала о ком-то другом. Это было холодное, четкое изложение ужаса, и страшнее всего Вернону казалось ее спокойствие. Так мог бы говорить ученый — ровным, равнодушным голосом.
Он закрыл лицо руками.
Джейн довела свое повествование до конца. Спокойный голос затих.
Голос Вернона дрожал:
— И ты все это вынесла? Я не знал, что такое бывает.
— Он был русский. И ненормальный. Англосаксу трудно понять столь утонченную жестокость. Грубость понятнее.
Чувствуя, как неловко, по-детски это прозвучит, Вернон все же спросил:
— Ты его очень любила?
Она медленно покачала головой, хотела ответить — и запнулась:
— К чему ворошить прошлое? Он создал несколько прекрасных вещей. В Южном Кенсингтоне есть его работа. Жутковатая, но добротная. — И она перевела разговор на «Принцессу в башне».
Через день Вернон отправился в Кенсингтон. Он без труда нашел место, где была выставлена одинокая скульптура Бориса Андрова «Утопленница». Лицо ужасное, распухшее, разложившееся, но тело — прекрасное… любимое тело. Что-то подсказало Вернону, что это тело Джейн.
Он смотрел на обнаженную бронзовую фигуру с раскинутыми руками и длинными гладкими волосами, печально откинутыми.