— Подождать годик-другой, — не задумываясь, ответил Друитт, как будто подсказал ему ход в карточной игре.
— А если через неделю? — спросил Малыш.
— Вся беда в том, — задумчиво проговорил Друитт, — что вы несовершеннолетний.
— Поэтому я и позвал вас.
— Бывают, конечно, случаи, когда люди не правильно указывают возраст. Имейте в виду, я вам этого не предлагаю. А сколько лет девушке?
— Шестнадцать.
— Вы в этом уверены? Потому что, если ей нет шестнадцати, брак будет незаконным, даже если вас обвенчает сам архиепископ в Кентерберийском соборе.
— Тут все в порядке, — сказал Малыш. — Ну а если мы неправильно укажем возраст, поженят нас по всем правилам?… По закону?
— Поженят накрепко.
— И полиция тогда не сможет вызвать девушку?
— В качестве свидетельницы против вас? Только с ее согласия. Конечно, это будет правонарушением. Вас могут посадить в тюрьму. А кроме того… есть и другие трудности.
Друитт прислонился спиной к умывальнику, так что его седые прилизанные волосы коснулись кувшина; он многозначительно посмотрел на Малыша.
— Вы ведь знаете, я заплачу, — сказал Малыш.
— Во-первых, — возразил Друитт, — вам следует иметь в виду, что на это потребуется время.
— Тянуть-то здесь нельзя.
— Вы хотите венчаться в церкви?
— Ясное дело, нет, — ответил Малыш. — Это ведь не настоящий брак.
— Но все-таки законный!
— Ну, не совсем. Священник же нас венчать не будет!
— Ваши религиозные чувства делают вам честь, — сказал Друитт. — Это, как я понимаю, будет гражданский брак. Пожалуй, можно получить разрешение… Надо не меньше пятнадцати дней прожить на одном месте… в этом отношении вы подходите… ну и подать заявление за один день до свадьбы. Это все просто, вы могли бы уже послезавтра пожениться… в местной мэрии. Но есть другое затруднение. Брак несовершеннолетних — нелегкая штука.
— Давайте дальше. Я заплачу.
— Не стоит говорить, что вам двадцать один. Все равно никто не поверит. Но если вы скажете, что вам восемнадцать, то сможете жениться, получив разрешение родителей или опекуна. Ваши родители живы?
— Нет.
— А кто вам опекун?
— Не понимаю, о чем вы говорите?
— Ну, опекуна можно устроить, — подумав, сказал Друитт. — Хотя это рискованно. Лучше вам, пожалуй, потерять с ним связь. Допустим, он уехал в Южную Африку, а вас оставил здесь. Из этого может получиться хорошая версия, — задумчиво добавил Друитт. — Брошенный в этом мире совсем младенцем, вы мужественно прокладывали себе дорогу в жизни. — Его глаза перебегали от одного шарика кровати к другому. — Будем надеяться, что чиновник-регистратор возьмет решение на себя.
— Вот уж никогда не думал, что это так трудно, — сказал Малыш. — Может быть, мне лучше действовать другим путем?
— Дайте срок, — возразил Друитт, — все можно устроить. — Отеческая улыбка обнажила винный камень на его зубах. — Скажите только одно слово, дитя мое, и я вас быстро поженю. Доверьтесь мне. — Он встал; его полосатые брюки напоминали брюки свадебного гостя, взятые напрокат у Мосса [19] специально ради этого торжества; он прошел через комнату, улыбаясь желтозубой улыбкой, как будто направлялся к невесте, чтобы поцеловать ее. — Не дадите ли вы мне гинею за консультацию, нужно сделать кое-какие покупки… для супруги…
— Вы что, женаты? — спросил Малыш с неожиданным интересом. Ему никогда и в голову не приходило, что Друитт… Он вглядывался в его улыбку, в желтые зубы, в изборожденное морщинами, потрепанное, не внушающее доверия, лицо, как будто все это могло подсказать ему…
— В будущем году моя серебряная свадьба, — ответил Друитт. — Двадцать пять лет играю я в эту игру.
В дверь просунул голову Кьюбит и сказал:
— Пойду пройдусь. — Он усмехнулся. — Ну, как дела с женитьбой?
— Подвигаются, — ответил Друитт. — Подвигаются. — Он похлопал по портфелю, как будто это была пухлая щечка смышленого ребенка. — Скоро нашего юного друга окрутят, вот посмотрите.
Во время этого разговора Малыш думал, откинувшись на грязную подушку и положив ногу в ботинке на розовое стеганое одеяло: «Это ведь не настоящая женитьба, это только для того, чтобы хоть на время заткнуть ей рот».
— Ну, пока, — сказал Кьюбит, стоя в ногах кровати и ухмыляясь.
Роз, маленькое преданное невзрачное личико, сладковатый вкус человеческой кожи, волнение в темной каморке возле полки с молодым бургундским… Он лежал на кровати, и в нем поднималось чувство протеста: только не теперь, только не с ней. Если это когда-нибудь и должно случиться, если по примеру всех и ему придется вступить в эту скотскую игру, то пусть это будет, когда он состарится, когда ему уже не к чему будет стремиться, и с кем-нибудь таким, из-за кого другие смогут ему позавидовать. Только не с такой недозрелой, простоватой, с такой же неопытной, как он сам.
— Скажите одно слово, — продолжал Друитт, — и мы это обделаем.
Кьюбит ушел.
— Возьмите фунтовую бумажку, вон там, на умывальнике, — сказал Малыш.
— Я тут ничего не нахожу, — угодливо ответил Друитт, перекладывая зубную щетку с места на место.
— В мыльнице… под крышкой.
В дверях показалась голова Дэллоу.
— Привет, — сказал он Друитту. — Что там такое со Спайсером? — обратился он к Малышу.
— Дело рук Коллеони. Пришили его на ипподроме, — ответил Малыш. — Меня тоже чуть было не пришили. — И он поднял забинтованную руку к порезанной шее.
— Так ведь Спайсер в своей комнате. Я слышал, как он там возится.
— Слышал?! — воскликнул Малыш. — Ты что выдумываешь?
Второй раз за этот день он испугался; тусклая лампочка освещала коридор, лестницу и стены, небрежно покрашенные коричневой краской. Он почувствовал, что кожа у него на лице передернулась, как будто ее коснулось что-то отвратительное. Ему захотелось узнать, можно ли увидеть и потрогать этого Спайсера или его можно только слышать. Он встал с кровати. Что бы там ни было, а это нужно встретить лицом к лицу… Не говоря ни слова, он прошел мимо Дэллоу. Дверь в комнату Спайсера хлопала от сквозняка. За ней ничего не было видно. Это была крошечная каморка. У всех у них были крошечные каморки, кроме Кайта, а комната Кайта перешла к Малышу по наследству. Вот почему там всегда все и болтались. А у Спайсера места хватило бы только для Малыша… и для самого Спайсера. Когда дверь открывалась, до него доносилось резкое поскрипывание чего-то кожаного. Ему снова вспомнились слова: «Dona nobis pacem», во второй раз он испытал неясную тоску — как будто он что-то потерял, что-то забыл или от чего-то отрекся.