— Нет, — сказал я. — Я ее больше никогда не увижу.
Хотя внешне это не проявлялось, но я тогда находился в
пути, двигаясь к каким-то очень важным выводам. В действительности же лежал на кушетке, так и не сняв утренний халат, и, отложив все дневные дела, вдохновенно пытался уловить некий дразнивший меня, как мне казалось, своей близостью итоговый вывод, когда в размышления мои вторгся Клем Тамбоу с собственными идеями.
Не думаю, что за Клемом водилось много смертных грехов, но те, что водились, в тот момент были очевидны: ленивое валяние в постели, которую он покинул лишь недавно, оставило свой след на одутловатом и опухшем от сна лице, двубортный костюм отличался той потрясающей неряшливостью, которую взыскательный аристократ Лабрюйер считал постыдной, — весь в пухе, табачных крошках и кошачьей шерсти; на внешности Клема отразились и его приверженность дешевым магазинам, и неустроенный быт: носки из искусственного шелка, запах дурного лосьона после бритья, торчащий из кармашка гребешок — все это вкупе с гордым самоуничижением было достаточно красноречиво. Его воля — и он пролежал бы весь этот сумрачный чикагский денек в постели, подобно мне разрабатывая планы.
Клем собирался работать по специальности. Зимой он должен был получить степень по психологии и намеревался открыть кабинет в одном из старейших небоскребов на Диарборн, что возле Джексона, и консультировать там в выборе профессии.
— Ты, в выборе профессии? — удивился я. — Да ты же сам ни единого дня не работал!
— Что и делает меня идеальной кандидатурой на эту должность! — незамедлительно парировал он. — Я свободен, и работа меня не пугает. Правда-правда, Оги! Помнишь Бенни Фрая из профсоюзного штаба? Он на этом деле, на профессиональной ориентации, кучу денег загреб. А еще на консультациях по брачному праву и отношениям в браке и тестам для молодежи.
— Если это тот парень, о котором я думаю, ходивший в ботинках с высокими каблуками, то разве не его с месяц назад судили за мошенничество?
— Да, но мошенничать-то не обязательно.
— Не хочу охлаждать твой пыл, — сказал я, памятуя собственные поражения, — но откуда ты возьмешь клиентов?
— О, это не проблема! Разве люди знают, чего хотят? Да они на все готовы, лишь бы им помогли разобраться. А тут как раз мы — специалисты, эксперты…
— О нет, Клем, меня уволь!
— Но я с тобой работать собирался! Одному совсем не то — не потянуть! Я бы проводил тесты на профпригодность, а ты — беседовал с клиентами. По новой методике косвенных вопросов Роджерса они бы сами рассказывали о себе. Это вовсе не трудно. А потом — не можешь же ты всю жизнь прыгать с одной странной работы на другую!
— Понимаю, Клем, — сказал я. — Но сейчас что-то во мне меняется и, кажется, изменилось.
— Просто ты опять упрямишься как осел, вот и все! В теперешней обстановке мы могли бы заколачивать на этом деле большие деньги.
— Нет, Клем. Чем бы я мог помочь всем этим мужчинам и женщинам? Мне было бы стыдно брать у них деньги в такого рода бюро занятости.
— Ерунда какая! Ты же не нанимаешь их и не раздаешь места, а только советуешь, говоришь, что им больше подходит. Такая работа очень современна, это совершенно другой вид деятельности.
— Не спорь со мной, — решительно возразил я. — Неужели ты сам не видишь, что и я теперь совершенно другой?
Он понял, что настроен я серьезно, и почувствовал мое волнение, после чего, помнится, я разразился монологом примерно следующего содержания:
— Меня преследует чувство, что жизнь каждого строится на каких-то основополагающих принципах, имеет некую ось развития, костяк, линию, от которой нельзя отклоняться, чтобы не превратить свое существование в клоунаду, открывающую подлинную трагедию. Я всегда, с самого детства, подозревал, что это так, и хотел строить свою жизнь на этой основе, в соответствии с этой осевой линией, почему и говорю «нет» всем своим уговорщикам — ведь какое-то ощущение, предчувствие этой линии, пускай и смутное, еле различимое, меня не оставляет. И вот в последнее время ощущение это вновь ожило, встрепенулось во мне. Все борения и смута прекращаются. И — вот оно, рядом, плывет к тебе в руки как подарок! Я лежал вот здесь, на кушетке, и вдруг все это нахлынуло на меня, снизошло, и я ощутил трепет восторга. Я понял, в какой стороне искать мне правду, любовь, душевный покой и щедрость, пользу, гармонию! А вся эта сумятица, шум и беготня, бесконечные словопрения, никчемные потуги и насилие над собой, глупая и пустая роскошь — отпали как шелуха, словно и не было их в природе. И я верю теперь, что любой — кто угодно, даже самый большой неудачник и бедолага — может в какой-то момент вернуться к собственной осевой линии, даже не предпринимая к этому особых шагов, а просто спокойно дожидаясь своего часа. А честолюбивое стремление к чему-то необыкновенному — лишь хвастливое искажение интуитивного знания, первоначального замысла, исконного и древнего, древнее, чем Евфрат или Ганг. В какой-то момент жизнь сама способна возродиться, обрести цельность и полноту, и человеку для этого вовсе не обязательно быть богом и бессмертным существом, вершащим свою миссию, как Осирис, ежегодно отдающий себя в жертву общему благу и процветанию; нет, даже заурядный человек, смертный, конечный и ограниченный, может вернуться к исконному замыслу и на свою осевую линию. И все тогда прояснится. Явится истинная радость и осветит все прежние горести, потому что и горести человека станут истинными, а беспомощность не умалит его сил, как не умалят его самого заблуждения и ошибки; игра случая, изменчивость фортуны не сделают его смешным, а бесконечная череда разочарований не лишит способности любить. Даже смерть перестанет его страшить, поскольку перестанет страшить жизнь. Поддержка других, нашедших себя людей поможет ему изжить страх перед изменчивостью и быстротечностью жизни. Это не пустые мечтания, Клем, и я все силы положу на то, чтобы так и было.
— Да, уж упорства тебе не занимать.
— Сперва я думал, что, завершив образование, смогу упростить задачу, но, работая на Роби, пришел к выводу, что не умею реализовать даже десяти процентов из того, что знаю уже сейчас. Вот тебе пример, если угодно. Еще мальчишкой я прочитал в книгах о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, и что же дальше? Как применить это знание? Истории о жертвенности, о подвигах во имя высокой цели трогали мою душу, но что мне делать со всеми этими чувствами? Или взять Евангелия. Как претворить в жизнь то, о чем там говорится? Они лишены утилитарного смысла! И вот на горы полученной информации и благих поучений ты громоздишь горы новой информации и поучений. А такое нагромождение вещей, которые применить ты не можешь, не умеешь, попросту опасно. И до меня в конце концов дошло, что я не в силах переварить все эти пласты истории, культуры, все эти примеры, влияния, обилие людей, жаждущих превратить меня в свое подобие, — такая это махина, такое разноголосое изобилие, такой нестройный шум! Это Ниагара, грохот водопада. Кто может в этом разобраться? Я? Да нет — мозгов не хватит. Не совладать мне с этим потоком, закрутит и унесет. А копить это в себе, превращаясь в какую-то ходячую энциклопедию, тоже ни уму ни сердцу. И сколько времени разумно отвести на подготовку к жизни? Сорок, пятьдесят, шестьдесят лет быть замкнутым в четырех стенах собственного «я»? И все это время вести умные беседы с самим собой, ограничить круг переживаний, своего опыта, не давая ему прорваться вовне, за пределы твоей личности? Чтобы и успехи твои, и победы, и радость этих побед тоже оставались ведомы лишь тебе одному, переживаемые в одиночку. Как и ненависть, зависть и прочие скверные чувства, гибельные и ужасные. И будет жизнь твоя не жизнью, а лишь дурным о ней сном. Нет, лучше уж копать канавы и бить заступом товарищей-землекопов, чем жить и умереть внутри себя самого!