Наверное, вы помните у Шелли:
Отправься в Рим, где некогда был рай,
А ныне лишь разверстые могилы,
Пески пустыни, где гуляет ветер…
Следует помнить, что и шедевры искусства не вечны. Что красота зыбка и недолговечна. Разве тот блаженный немецкий ювелир не просыпался каждое утро в счастье и радости? Чего же еще мог он требовать от судьбы? Нельзя одновременно вкушать счастье и не сомневаться, что прав перед Господом, в преддверии вечной жизни. Остается надеяться, что счастье твое и есть правота перед Господом.
В этом я с ним соглашался и поддакивал ему, кивая с умным видом. Теперь я был о нем лучшего мнения, он вырос в моих глазах. Нет, все-таки в нем что-то есть — внутреннее благородство, таинственные положительные свойства.
Но все это в такой странной, непонятной мешанине!
А между тем шлюпку нашу то лениво несло по зеркальной водной стихии, то швыряло и раскачивало на волнах.
И я вспоминал тогда, сколько раз, думая, что прав, катастрофически ошибался.
Ошибался.
И вновь ошибался.
И опять.
И опять.
И как долго продлится это мое теперешнее ощущение правоты?
Вот в нашей со Стеллой любви я был уверен твердо.
Но опять-таки какое значение может иметь, прав я или прав, если нам суждено погибнуть?
Крутые гребни синих океанских валов. Рыбы и морские чудища, живущие своей непонятной жизнью в бездонной глубине. И тела наших утонувших товарищей где-то рядом — возможно, под нами, колеблемые течением.
О своей тетке Этель он говорил вдохновенно, как художник, с величавой напыщенностью. А ведь совсем недавно, оцепенелый от страха, впал в полное ничтожество. Теперь же — только взгляните: владеет словом и мыслью, говорит жарко и увлеченно, и все в нем дышит прочностью и уверенностью.
— Как же вышло, что такой образованный человек, как вы, стал корабельным плотником? — задал я вопрос, давно меня мучивший. _
Выяснилось, что вообще-то он биолог или биохимик, или психобиофизик — последнее импонировало ему более других. Его выгнали из шести университетов за странные идеи, отказав в рассмотрении результатов его экспериментов. С таким научным багажом глупо было бы идти в пехоту. Он записался в моряки, и это его пятый выход в море. В плавании он продолжает свою научную работу.
Почему судьба вечно сталкивает меня с теоретиками?
Он просветил меня и насчет последних своих изысканий, начав с краткого жизнеописания.
— Вам наверняка известна эта детская переменчивость в выборе будущей профессии. Например, лет в двенадцать я здорово бегал на коньках и вполне мог выбиться в чемпионы, но потерял интерес к конькам, увлекся собиранием марок. Разочаровался и в этом. Заделался социалистом. Но ненадолго. Стал играть на фаготе и бросил. Так я перебрал множество занятий, и ни одно мне не подходило. Потом, уже в колледже, меня охватило властное желание быть кардиналом времен Возрождения. Вот существование, которое бы меня устроило! Коварный и проницательный, полный жизни и энергии. Да, только держись! Я бы заключил мать в монастырь, а отца держал на хлебе и воде. Я бы покровительствовал Микеланджело, делая ему заказы, и он и думать забыл бы о Фарнезе и Строцци! Сильный и непредсказуемый. Безудержный, бесстыдный, счастливый, как сам Господь! Да, но как применить свои идеи к реальности? Ведь каждому охота, чтобы его любили.
И где начало, истоки процесса? Вернемся в детство, к тому времени, когда я ребенком стоял в городском бассейне. Тысяча голых сорванцов, орущих, дерущихся, пихающихся руками и ногами. Сторожа-спасатели свистят в свистки, толкают тебя туда-сюда, дежурные копы тычут в спину, обзывают сопляком. Ты дрожащий мышонок с синими губами, замерзший, запуганный. Яйца съежились. Худенький, несчастный. Толпа всей своей массой давит тебя, ты перед ней ничто, песчинка, бессмысленное междометие, имя как всхлип на пути в пропасть, в бездну вечности. Твоя судьба быть ничтожнейшим из ничтожеств. Смерть! Но нет, должно же быть и отличие. Душа вопиет против безликости. И начинаются гиперболы: ты говоришь себе, что предназначен удивить мир. Именно ты, Хайме Бейстшоу. Stupor mundi [208] . Мужайся, мальчик. Ты призван и избран. Начинай искать для себя роль, и будешь прославлен в веках, до самого конца времен, пока еще летят и падают на пол листки календаря. Разумеется, это мечты невротика, если позволено мне прибегнуть к профессиональному жаргону. Но коли ты не невротик, изволь приспосабливаться к реальной действительности. А реальная действительность такова, какой я ее описал. Миллиарды душ кипят возмущением, приговоренные к незначительности. А реальная действительность — это еще и надежды, у каждого свои, плод людского воображения. Надежды, это неистребимое зло из ящика Пандоры. Уверенность в особом предназначении, в судьбе, за которую стоит пострадать. Иными словами, стремление преобразиться в плавильне, где куются избранные. Но кто попадает в такую плавильню? Неизвестно.
Я делал все возможное, чтобы стать кардиналом времен Возрождения в современных условиях.
После всех моих усилий соответствовать славным параметрам я ощутил усталость, безнадежность и скуку. Невероятную скуку. Я видел, что и окружающие переживают нечто сходное, хотя и отрицают это. И в конце концов решил сделать скуку, так сказать, своей постоянной темой. Решил изучать ее. Стать специалистом мирового уровня по данной теме. Знаете, Марч, это был знаменательный день, поистине поворотный в судьбах человечества. Какое поле для исследований! Какая целина! Гигантская, достойная Прометея задача! Я трепетал перед ней и чувствовал подъем. Я не спал ночами, потому что ночью меня посещали идеи и я фиксировал их, исписывая тома. Странно, что никто прежде не систематизировал столь благодатный материал. О, меланхолики писали много, но скуки новейшего времени никто не касался.
Я проработал множество литературы — художественной и философской. Первые выводы были очевидны. Бессмысленные условия — вот что порождает скуку. У вас полно недостатков, вы не такой, каким следует быть? Скука — это убеждение, что вам не дано перемениться! Вас начинает тревожить эта ваша неизменность, закоснелость характера; вы невольно и тайно сравниваете себя с другими, и сравнение не в вашу пользу, а это угнетает. С точки зрения социальной в скуке выражается власть общества над индивидом. Чем сильнее общество и его власть, тем настоятельнее требует оно выполнения вашей общественной функции, тем больше порабощает за счет вашей значимости. В понедельник можно сослаться на работу. Но вот наступает воскресенье — и чем оправдаетесь вы теперь? Ужасное, безобразное воскресенье, враг человека и всего человеческого! В воскресенье вы такой, какой есть, вы — свободны. Свободны для чего? Для того чтобы покопаться в душе и чувствах к жене, детям, друзьям и своему прошлому. И рабский дух порабощенного человека рыдает в немой и горькой скуке, страдает и мучается, из чего следует, что скука способна порождать внезапное прекращение обычного и привычного функционирования, хотя и само это функционирование тоже может казаться нестерпимо скучным. Это вопль неиспользованных, нереализованных способностей, невозможность внести свою лепту в какой бы то ни было значимый план или замысел, отдать себя великой цели или мощному влиянию. Ты покоряешься, но неохотно, ведь никто и не умеет потребовать от тебя покорности. Недостижимость гармонии — вот что лежит за скукой. И при этом видение бесконечных перспектив.