Разве не про меня он говорит? Я онемел от изумления. Я следил, как, подобно альпинисту, карабкается он по кручам к высотам человеческого сознания, крепкий, упорный, как поблескивают за стеклами очков уверенные и спокойные голубые глаза.
— Мне хотелось подойти к вопросу, используя инструментарий науки, — продолжал он. — И первой моей целью стало изучение физиологии скуки. Я проштудировал материал об экспериментах Якобсона и других исследователей, изучавших мышечную усталость, и это привело меня уже в область биохимии. Одновременно, должен признаться, в рекордные сроки я завершил и свою магистерскую диссертацию по химии клетки. Чтобы сохранять в искусственных условиях срезы тканей лабораторных крыс, я использовал технологию Гаррисона, усовершенствованную Каррелом. После чего резонно было заняться исследованиями фон Веттштайна, Лео Лёба и так далее. Почему простейшие клетки стремятся к бессмертию, в то время как более сложные организмы одолевает скука? В клетках главенствует упорное желание сохранить себя и свою сущность…
Далее последовали пространные рассуждения, пересказать которые я не рискну ввиду полной моей неосведомленности в области физической химии. Скажу лишь, что упоминались там такие слова, как «кинезис» и «энзимы». Но результат его исследований я понял: изучая возбудимость протоплазмы, он проник в тайну происхождения жизни.
— Вы вряд ли поверите дальнейшему. Другие тоже усомнились.
— Неужели вы хотите сказать, будто создали живую клетку?
— Без ложной скромности заявляю: да, это именно так. А шесть университетов указали мне на дверь за то, что я претендую на такое открытие.
— Но это же потрясающе! Вы уверены в своей правоте?
— Я человек серьезный, — напыщенно произнес он. — Вся моя жизнь это подтверждает. И я никогда не рискнул бы прослыть сумасшедшим, делая ни на чем не основанные заявления. Результат был мною получен, и получен многократно-и это была протоплазма.
— Совершить подобное мог гений.
Он не замахал руками, открещиваясь.
Пусть лучше он окажется гением. Потому что если это не так — значит, я плыву в одной лодке с маньяком.
— Ну, в этом я сомневаюсь, — сказал он. — Я все-таки не Господь Бог.
— Но разве они не убедились в вашем открытии?
— Не захотели. Я так и не добился демонстрации. Да и первые мои клетки были несовершенны, не обладали двумя основополагающими способностями — восстановительной и репродуктивной. Они были стерильны и нестойки. Но за последние два года я поднаторел в эмбриологии и углубленно изучал биологические ресурсы, что помогло мне сделать новые открытия.
Ему пришлось отхлебнуть из фляжки с водой — видно, горло пересохло от беспрерывного говорения. Большеголовый, широкогрудый, он был сдержан и величав, как египетский саркофаг, формой своей повторяющий заключенную внутри его мумию. Но несомненное сходство с лошадью тоже присутствовало.
— Но все же вы не объяснили, почему человек ваших способностей плотничает на корабле.
— Здесь я могу продолжать свои эксперименты.
— Вы хотите сказать, что образцы полученной протоплазмы плавали на «Макманусе»?
— Именно так.
— А сейчас они очутились в океане?
— Конечно.
— И что теперь будет?
— Не знаю. Это один из моих последних образцов, далеко превосходящий первые.
— Что, если с него начнется новая цепь эволюции?
— Не исключено. Что ж тут такого?
— Но это может привести к какой-нибудь страшной катастрофе. Вы, ученые, должно быть, не понимаете, как опасны эти ваши вмешательства в природу! — воскликнул я, охваченный гневом. — Вашими экспериментами и атмосферу можно сжечь, и все живое потравить газом!
Поразительно, но он не усомнился в подобной вероятности.
— Разве можно допустить, чтобы кто-то вершил судьбу всей природы, предоставить ему власть над мирозданием! — вскричал я.
— Ну, шансов, что мир погибнет по чьей-то прихоти, не много. — И вместо того чтобы продолжить разговор, он погрузился в раздумье.
Бейстшоу часто так задумывался, словно меня и вовсе не было рядом. На лице его отражалась мысль — мрачная и одновременно притягательная. Она и меня увлекала своей непредсказуемостью, заставляя гадать, над чем же он там размышляет. Он по-прежнему исподтишка наблюдал за мной, фиксируя каждое движение, но временами надолго замолкал, каменея, превращаясь в недвижную и безответную глыбу, неподатливый кусок металла. И тогда я начинал волноваться.
Проходили дни, а молчание не прерывалось. Странная, поразительная перемена: вначале не закрывать рта, ошеломляя потоком слов, и вдруг замолчать, замкнуться в себе. Какая там скука! Если так пойдет, то скоро и я окоченею и стану таким же жестким, как древесина нашей шлюпки. Но я и сам был виноват. «У тебя лишь один собеседник, с единственной душой в мире ты можешь сейчас общаться, так в чем же дело? Почему ты не знаешь, как завести разговор? Душа твоего ближнего схожа с твоей, ведь лев подобен всем прочим львам, а здесь вас всего двое и можно говорить начистоту и о самом главном. А ты мнешься, и это, между прочим, большое твое упущение».
Лежа ночью на дне шлюпки, я увидел странный сон: плоскостопая и курносая старуха в шлепанцах клянчила у меня милостыню. Я поднял ее на смех:
— Ах ты, старая пьяница! У тебя же сумка набита банками с пивом! Слышно, как они там звякают!
— Нет, это не пиво, это жидкость для мытья стекол, швабры и прочее, нужное мне для работы. Ведь я дала обет каждый день мыть во славу Божию сорок — пятьдесят окон. Так неужели и продыху не знать: дай денежку, помоги!
— Ладно, ладно, — забормотал я, улыбаясь в предвкушении собственной щедрости. Помимо прочего меня радовала встреча с чикагским Вест-Сайдом и его обитательницей. Я сунул руку в карман, намереваясь дать ей немного мелочи. От природы я не то чтобы скуп, но иногда проявляю экономность. Однако, к моему удивлению, вместо денежки на пиво я протянул ей на ладони по монетке разного достоинства: в полдоллара и в четверть, десятицентовик, пятицентовик и пенни — в общей сложности девяносто один цент, которые и перекочевали ей в руку. И тут же пожалел об этом, поскольку милостыня оказалась непомерно велика. Однако досада моментально сменилась гордостью за собственные щедрость и благородство. Уродина рассыпалась в благодарностях — она была настоящей карлицей, непропорционально широкой пониже спины.
— Что ж, отдохни малость от своих окон, — сказал я. — А у меня вот нет ни одного окошка, которое я мог бы назвать собственным.
— Тогда пойдем, — участливо пригласила она. — Угощу тебя пивом.
— Нет, спасибо, мать, времени нет. Но все равно спасибо! — Я почувствовал симпатию к этой женщине и в благостном порыве дотронулся до ее затылка, желая погладить старуху по голове, и меня вдруг пронзило восхищение. — У тебя потрясающие волосы.