Клем не считал себя полноценным студентом: он был скорее вольнослушателем; играл в покер в цокольном помещении юридического факультета, любил конное поло. А приходя на лекцию в большую аудиторию, где ряды располагались амфитеатром, громким смехом сопровождал любую шутку преподавателя; бывало, он смеялся до упаду просто от веселого расположения духа.
— Этот кретин, — объяснял он, — нес какую-то бехевиористскую ахинею о том, что мы думаем не иначе как словами и, следовательно, процесс мышления идет частично в горле, в голосовых связках, — он назвал это «подавленной вокализацией». Стало любопытно, как это происходит у немых. Пригласили несколько немых, прикрепили датчики к их шеям и стали изучать. Но из этого ничего не вышло, ведь они объяснялись жестами. Тогда сделали гипсовые слепки их рук. Этот кретин зашел слишком далеко, и я расхохотался. Ну он и выгнал меня.
Клем говорил об этом смущенно и робко, но выражение неловкости быстро уничтожил новый приступ неудержимого смеха. Ха-ха-ха! После прилива восторга вновь наступило уныние: он вспомнил свои неприятности — ему недодали природной привлекательности. Я пытался втолковать Клему, что он не прав — ему не надо меняться. Он находился в самом расцвете плотской мощи, имел мужественную внешность, несмотря на некоторые излишества в виде усов, полосатых костюмов за двадцать два доллара пятьдесят центов, купленных в рассрочку, — такие любят носить аферисты. У него были деньги, но он предпочитал платить по кредиту. Мне он сказал:
— Не старайся меня успокоить, Оги. Не надо.
Иногда он держался со мной как дядя с племянником того же возраста. Ему хотелось быть старше. Он решил, что так больше понравится женщинам, предпочитающим опытных мужчин, и притворялся повидавшим жизнь, разочарованным и беспутным дядей. И вот как он это изображал:
— Что с тобой, Оги? Что случилось? Почему ты так распустился? У тебя столько возможностей. Плохо, что тебе всегда нужен поводырь. Сейчас тобой руководит этот мексиканец. Зачем все откладывать на потом?
— Что значит — все?
— Не знаю. Но ты развалился в кресле с книгой, на все поплевываешь, а жизнь проходит мимо вместе с упущенными возможностями.
Клем слабо представлял себе эти возможности, что совершенно естественно, учитывая, как он переживал и мучился, веря, будто ему они недоступны. Думаю, он имел в виду деньги, восхищение окружающих, женщин, не смеющих отказать в любви. Дары судьбы. Его тревожили тысячи подобных вещей, и иногда о них задумывался и я. Клем настаивал, чтобы я чего-то добивался, хотя бы сделал попытку в этом направлении, сосредоточился на том, как стать нужным, не робеть, а, напротив, рваться вперед, и так далее. Конечно, я испытывал некоторое беспокойство, что, взявшись за что-то, не потяну. Я не мог питаться энергией большой звезды, то есть, поглощая отраженный свет, стать солнцем и струить свои лучи на людскую толпу — не обязательно греть, но излучать то, что Плутарх называет «сиянием». Стать нужным — да, это замечательно, но не сыном Феба. Об этом и мечтать нечего. Никогда не пытался прыгнуть выше головы. Во всяком случае, если кто-то вроде Клема хвалил и подгонял меня, я пропускал слова мимо ушей. Я сам мог оценить себя. Порой ошибочно, но с этим я справлялся.
Клем не дурачился, говоря со мной о серьезных вещах, но в мой дом он приходил не только для того, чтобы встряхнуть меня или рассказать новости о Джимми Клейне, который уже успел жениться, родить сына и устроиться на работу в универмаг, или о своем брате, мечтавшем об успехе на Бродвее. Он приходил из-за девушки по имени Мими Вилларс, жившей в нашем доме.
Мими работала официанткой в студенческом кафе на Эллис-авеню и произвела на меня приятное впечатление. Думаю, я был объективен, поскольку не собирался за ней волочиться. Она была очень хорошенькая и излучала здоровье; энергичная красотка с длинными, подведенными карандашом бровями, что нарушало их естественную линию — брови подходили к маленьким беленьким ушкам, на которые ниспадали локоны, — и большим ртом, говорящим о хорошем аппетите, не признающем запретов; она говорила что хотела и не представляла себе другой жизни. Узкобедрая, с великолепным бюстом, она носила обтягивающие юбки и кофточки и туфли на высоких каблуках, отчего икры напрягались; ступала она изящными мелкими шажками, смеялась звонко и от души. Мими мало напоминала Уиллу из Симингтона, тоже официантку. Думаю, что с Уиллой, этой деревенской девчонкой, которая мне нравилась, я мог быть счастлив и жил бы с ней в небольшом городке, но судьба распорядилась иначе. Иногда я в это верил.
Мими родом из Лос-Анджелеса. Ее отец снимался в немом кино. Она вспоминает его, когда хочет сказать, как ненавидит англичан. В Чикаго она приехала учиться, но из университета ее исключили: она слишком пылко обнималась в холле. Ее исключение казалось естественным. Она явно была способна на правонарушение, если произошедшее можно так назвать, и рассказывала об этом с удовольствием и неистощимым остроумием.
Я знал, что у Клема нет шансов. Причиной ее румяных щек было не только здоровье или эмоциональное возбуждение: к этому примешивалась любовь. По случайному стечению обстоятельств ее возлюбленный являлся одним из заказчиков, переданных мне Падиллой, его звали Хукер Фрейзер, аспирант-политолог. Работать с ним было непросто: он заказывал редкие, давно распроданные книги. Сколько времени я потратил, чтобы украсть два тома Ницше «Воля к власти»! Они хранились в закрытом стенде магазина; еще я стащил для него «Философию права» Гегеля, последние книги «Капитала» из магазина коммунистической литературы на Дивижн-стрит, «Автобиографию» Герцена и кое-что де Токвиля. Он яростно торговался, так же яростно говорил — неожиданно выразительно. Таким учащимся университет мог гордиться: свободное проявление ума, рано созревшего от постоянных размышлений, — молодой Калхун [155] или уже государственный муж, — холодные голубые глаза, говорящие о неукоснительной последовательности, и ранние морщинки, похожие на запись сейсмографа. Он не принадлежал к тем высоким молодым людям, словно изготовленным в соответствии с определенными механическими принципами, однако не был и неловким, хотя и казался разболтанным. Тот факт, что он жил в Бертон-Керт, очень похожем на Крист-Черч - колледж или колледж Святой Магдалины, будучи преподавателем и образованным холостяком, пришелся мне по душе в отличие от Падиллы с его носом мумии из Гизы, живыми глазами, узкими плечами и задом, твердо и бесстрастно шагавшего по заслуживающим уважения камням. Мэнни приехал из высокогорных трущоб и от культуры был далек. Попасть в Старый Свет он не стремился.
А Хукер Фрейзер был другом Мими Вилларс, и, видя их вдвоем на ступенях дома Оуэнса, я невольно любовался: оба великолепно сложены — она живая и энергичная, бойкая на язык, и он, своеобразный, с родословной, возможно, восходящей прямо к кроманьонцам, но, естественно, с поправками сегодняшнего дня, включая беспорядочность. Фрейзер был вспыльчив, что шло вразрез со всем остальным — самообладанием и даже некоторой надменностью. Он часто стискивал зубы, а его прямой нос заканчивался некоторой вздернутостью, которая скорее являлась приметой характера, чем наследственной чертой. Но даже недолюбливавший его Падилла сказал, что он muy hombre — достойный человек. Падилла, однако, чувствовал некоторую враждебность к аспиранту из-за снисходительного к себе отношения, хотя Фрейзер отдавал должное его выдающимся способностям в математике и физике. К нам обоим он обращался «мистер», словно был вестпойнтером [156] и видел в нас забавных жуликов. Словно не брал ворованный товар. Он попросил: