— Мистер Марч, не могли бы вы проехаться в центр и экспроприировать у экспроприаторов приличный экземпляр «О духе законов»? На днях я видел один у «Аргуса».
Я рассмеялся над смешением революционного жаргона и высокопарного слога, к тому же он произнес просьбу с акцентом штата Теннесси.
Поначалу Фрейзер, похоже, видел во мне симпатичного дурачка и подшучивал над моим цветом лица:
— Глядя на ваши розовые щечки, мистер Марч, каждый скажет, что дни свои вы провели на пастбище, а не среди пыльных книг.
Позже он стал относиться ко мне более серьезно и предложил почитать старые экземпляры коммунистических и троцкистских газет и журналов — в его комнате они, на разных языках, лежали стопками и хранились в связках; он выписывал самые разные журналы и бюллетени. Однажды он даже пригласил меня на свою лекцию, — может потому, что я по дешевке продавал ему книги и в кредит давал, ему не было смысла портить со мной отношения. Падилла впал в ярость, услышав, что я отдаю Фрейзеру книги под честное слово. Я думал, он не удержится и отдубасит меня тощим кулаком с длинными пальцами, но он только выкрикнул: «ВоЬо!» [157] и «Эх ты, глупый гринго!» — на что я сказал:
— Долг Фрейзера не превышает двадцати пяти долларов. — Что было ложью: он задолжал почти сорок.
— Черт! Я бы ему и пенни не уступил. Так он показывает свое превосходство, — настаивал Мэнни.
Но на меня его слова не произвели впечатления. Возможно, мне нравилось приносить Фрейзеру книги, полчаса находиться в атмосфере его комнаты, слушать, что он говорит. Часто я воровал два экземпляра того издания, что он заказывал, — воровал из любопытства, чтобы прочитать самому, и проводил за ним скучные и тягостные часы.
Я никогда не стыдил себя за то, что отбрасываю подобные книги, а не читаю их с жаром: ведь они не вызывали во мне отклика, и я проникся убеждением Падиллы — нечего себя мучить, если сразу не ощущаешь интереса. В конце концов, я еще не выбрал себе дело, а только приглядывался.
Но Клему я сказал, что ему с Мими Вилларс не светит.
— Потому что я урод? — спросил он. — Мне казалось, она из тех, что на внешность внимания не обращают. Страстная девушка.
— Твоя внешность тут ни при чем. У нее уже есть дружок.
— И ты полагаешь, что не может появиться еще один? Много же ты знаешь!
Он упрямо защищал свое представление о девушке и приходил ко мне свежевыбритый, в начищенных до блеска туфлях с длинными носами и даже со мной держался меланхолически галантно; не хватало только кружев и шпаги для портрета несчастного Стюарта в изгнании — так он изображал любовную тоску. Лишь по-мальчишески торчащий черный вихор, мягкий блеск глаз и постоянное «ха-ха!» представляли его в другом свете. Мне нравилось его общество. Конечно, я не мог рассказать ему всего, что знал о Мими. Я не только просматривал открытки и слушал, не желая того, телефонные разговоры, — Мими сама не таила своих секретов. Она вела открытую жизнь и, начав говорить, выплескивала наружу все. Время от времени Фрейзер посылал ей открытку, назначая свидание, и, бывало, она впадала в ярость, швыряла открытку и покупала у меня жетон; ему же в трубку кричала:
— Трусливый ублюдок, ты что, не можешь позвонить и сказать, почему не приходишь? И не вешай мне больше лапшу на уши, будто работаешь над диссертацией! Что ты делал на Пятьдесят седьмой улице с жирными обормотами, когда должен был работать? Кто они? Один точно английский педик — я таких за милю вижу. И не говори, что я ничего не понимаю. Я устала от твоего вранья, проповедник!
Когда она замолкала, из трубки звучал его неторопливый голос, который я слышал, сидя в кресле-качалке. Из квартиры Оуэнса высовывалась мясистая рука и захлопывала дверь. Хозяина не интересовало, что жильцы делают в своих комнатах, но он не любил, когда ругань достигала его ушей. Он сидел на кожаном диване, поскрипывающем, как примятый снег, и основные звуки, доносившиеся до Оуэнса, ограничивались на близком расстоянии — собственным дыханием, на отдаленном — его перемещениями на диване.
— Ты не дождешься от меня извинений, — закончила разговор Мими и яростно швырнула трубку — так музыкант захлопывает крышку рояля, отыграв мощный и сложнейший финал без единой ошибки.
Вывести любовника из себя было для нее настоящим удовольствием. Тогда она попросила меня:
— Если этот ублюдок позвонит, скажи, что я с проклятиями выбежала из дома. — Однако она ждала его звонка.
Я не сомневался, что Мими не заинтересуется Клемом — по крайней мере сейчас, поскольку в последнее время Фрейзер звонил регулярно, а она не спешила спускаться на мой вызов. Зная, что я снимаю трубку, Фрейзер попросил:
— Вы не могли бы ее поторопить, мистер Марч?
На что я ответил:
— Могу попробовать, но я не король Кнут [158] . — И оставил трубку болтаться на проводе.
— Чего тебе? — То были ее первые слова после того, как она положила тлеющую сигарету на ящик для инструментов. — Не могу с тобой говорить. Я расстроена. Если хочешь знать, что со мной, приходи и выясняй. — И затем в подчеркнуто веселой, безрассудной манере, свидетельствовавшей о нахлынувшем гневе: — Хорошо, если тебе все равно, то и мне наплевать. Нет, месячные не пришли, но не волнуйся, ты не обязан на мне жениться. Я не выйду замуж за человека, который не знает, что такое любовь. Тебе не жена нужна, а зеркало. Что? О каких деньгах ты говоришь? Ты мне должен сорок семь долларов. Вот так. Плевать, на что они потрачены. Будут нужны деньги — позабочусь об этом сама. Конечно, ты всем должен. Только не говори мне такую чушь. Пусть ее слушает твоя жена. Похоже, она все проглотит.
Фрейзер еще не оформил развод с женой, от которой Мими, по ее словам, спасла его.
— Помнишь фильм «Остров погибших душ»? Там безумный ученый превращает животных в людей? И те называют лабораторию «Домом боли»? Так вот, с женой он жил как одно из этих животных, — однажды сообщила мне Мими, рассказывая об их знакомстве. — У этой девушки была квартира, и трудно представить, как человек, подобный Хукеру, мог в ней жить; что бы я о нем ни думала, но ум, способность мыслить у него не отнять: когда он был коммунистом, его выбрали для учебы в Ленинском институте, где готовят национальных лидеров вроде Мао; он не попал туда, потому что его исключили из партии из-за германского вопроса. В квартире его жены в туалете лежали бархатные коврики — неловко было входить туда в обуви. Мужчине оставалось только примириться с этим. На самом деле женщины не лучше мужчин, Оги, — объявила она с характерным для нее шутливым гневом. — Ни к черту они не годны. Все хотят одного — мужика в доме. Именно в доме. Пусть сидит в кресле. Женщина притворяется, будто разделяет его мысли и говорит с ним на серьезные темы. О правительстве? Об астрономии? Пожалуйста. Она с легкостью заставит его поверить, что ей интересны партии и звезды. Женщины относятся к мужчинам как к детям: все равно, в какие те играют игрушки; главное, чтобы в доме был мужчина. Если мужчина социалист, и она будет социалисткой — еще более убежденной, чем он, а если он изменится и станет технократом, знай: это она подбила его и заставила думать, будто он сам сделал такой выбор. Все, что ей нужно, — мужчина в доме, и плевать, если она отрицает это. Ведь тут не лицемерие — гораздо глубже: желание владеть мужчиной.