— Прошу вас, граф!
Лорис-Меликов перехватил половчее папку с документами и вступил в пределы огромного, выходившего окнами на Неву, царского кабинета. Сам Александр II стоял у стола и изучал лежавшие на нем бумаги. Император, как всегда, был одет в офицерскую форму с золотыми погонами, которая, впрочем, не скрадывала его возраст, успевший согнуть когда-то прямую спину.
— Ваше величество!.. — начал было министр, как требовал того протокол, но государь лишь махнул рукой, бросил, не отрываясь от бумаг:
— Проходи, Михал Тариелович, присаживайся. Я сейчас…
Лорис-Меликов пересек пространство кабинета и остановился за спинкой высокого стула. Вся Европа знала о блестящем образовании и прекрасном воспитании русского царя, полученными Александром не в последнюю очередь благодаря приставленному к нему поэту Жуковского, однако сесть в присутствии стоявшего самодержца было бы слишком. Глядя на этого человека с холеными бакенбардами и глазами навыкате, генерал волновался. Отличившийся в ходе русско-турецкой войны, Лорис-Меликов гораздо лучше чувствовал себя, идя в атаку на крепость Карс, чем в ожидании доклада Его величеству. Не побоялся генерал и недавней поездки в Астрахань и Царицын, где начиналась эпидемия чумы, — он остановил заразу своими умными и энергичными действиями; но теперь речь шла о значительно большем, о судьбе всей России, и Михаил Тариелович чувствовал, как от волнения потеет сжимавшая папку с документами рука. «Господи! — молился граф — укрепи волю государя и направь!»
Все запуталось в этой несчастной стране, и теперь ее будущее зависело от одного человека, как отдавал себе отчет Лорис-Меликов, весьма мало пригодного к роли реформатора, но оказавшегося им в силу непреодолимых обстоятельств. Слишком далеко зашел самодержавный отец Александра, превративший великую страну в обанкротившееся полицейское государство, чтобы можно было продолжать идти по той же дороге. Сам же граф, призванный по долгу службы охранять государственный порядок, хоть и душил железной рукой террористов, но целью жизни своей полагал либеральные реформы в России. Конечно же, он знал истинную цену своему сентиментальному до слез и женолюбивому монарху, но самое главное, — и это генерал прекрасно понимал — чтобы этот человек был, просто был! На нем, как на железном крюке, висел колокол, возвещавший новую жизнь России…
Александр II начертал на бумаге какую-то резолюцию и обратился к своему министру:
— Слушаю тебя, Михал Тариелович!
— Ваше величество! — Лорис-Меликов сглотнул слюну. — Как Вы повелели, все указы подготовлены. Не угодно ли будет подписать?..
Министр раскрыл папку и положил ее перед государем. Тот улыбнулся в пышные усы. Последние дни Александр Николаевич пребывал в добром, спокойном настроении, что, с одной стороны, настораживало Лорис-Меликова, а с другой — внушало надежду. Слишком много сил он положил на то, чтобы убедить самодержца в необходимости конституции, слишком много сомнений превозмог, чтобы теперь отступить.
— Я сегодня еду на развод войск в Михайловский манеж, — государь смотрел куда-то за спину генерала, в большое выходившее на Неву окно. — Обедать буду в Аничковом с Сашей…
Лорис-Меликов знал о планах императора, знал и о его обещании отобедать с семьей цесаревича Александра Александровича. Он ждал, молча глядя на монарха, боялся произнести хоть слово и тем отвлечь его от требующих подписи документов, которые тот и так не спешил подписывать. О чем думал государь? Может быть, вспоминал, как по смерти императрицы Марии Александровны поспешно венчался с давно любимой им княжной Долгорукой, или о том, как после взрыва в столовой бежал к ней в спальню, как обнял княжну и так замер, трепеща от счастья… Мыслей Александра Лорис-Меликов не знал. Этот человек, со всеми его слабостями, вызывал у генерала симпатию и жалость, и еще глубокое, бередившее его душу непонимание путаной логики русской истории.
Государь император взял ручку и один за другим подписал все документы. Потом повернулся к стене и со слезами на глазах долго смотрел на карту России.
Михаил Тариелович перекрестился.
Второй раз городовой увидел подполковника и молодую даму незадолго до отхода варшавского скорого. Часы под сводами вокзала показывали 11–15. Несмотря на обилие народа, высокий мужчина в отлично пригнанной форме и хорошенькая женщина останавливали на себе взгляды публики. За ними с корзиной продуктов и букетом цветов шел такой же подтянутый, одетый с иголочки денщик. Он весело поглядывал по сторонам, браво выпячивал грудь и, казалось, излучал природное расположение к людям.
Вскоре ударил колокол, поезд тронулся. Огромный черный паровоз с выкрашенными красной краской колесами дал короткий свисток. Постояв какое-то время на перроне, Дорохов вернулся к пролетке и приказал везти его на Фонтанку. В этот первый день календарной весны ему хотелось жить. В напоенном влагой воздухе уже чувствовалось ее приближение, и коснувшаяся вдруг тусклого неба розовая краска вселяла радость в уставшую от бесконечной зимы душу.
Мырлова Андрей Сергеевич увидел издали. Тот шел по коридору, что-то насвистывая себе под нос. Не доходя шагов десяти, он приветственно махнул рукой, едва ли не крикнул:
— Серпинер раскололся! Выложил, злодей, все начистоту. — И, как бы только что заметив изменения в одежде Дорохова, добавил: — Эким вы, Андрей Сергеевич, нынче франтом!
С этими словами сыщик развернулся на месте и, пристроившись шаг в шаг к подполковнику, направился обратно к своему кабинету. В этот поздний утренний час комната показалась Дорохову тихой и прибранной, каким лежит в ожидании погребения покойник.
— Взяли его тепленького, прямо из постели, — продолжал Мырлов, усаживаясь. Несмотря на бессонную ночь, он выглядел бодрым и нервически возбужденным. — Я его, как он был, в ночной рубашке, тут же и допросил. Сначала, как полагается, отпирался, так что пришлось ему кое-что напомнить из его собственной биографии. Плакал, конечно, клялся, оговорил попутно уйму народа. Так, за компанию…
В кабинет, постучав, вошел мальчишка-половой из соседнего трактира, поставил на стол пузатый чайник и тарелку с куском пирога.
— Хотите? — предложил Мырлов, наливая себе в стакан чаю. — А я, грешным делом, люблю! Очень, знаете ли, бодрит и придает свежести уму. А она нам с вами может понадобиться! — не стесняясь Дорохова, он жадно откусил от пирога здоровенный кусок и запил его несколькими глотками чая. Говорил, смачно жуя: — Вы что-нибудь о таком человеке, как Нергаль, слышали? Между прочим, советник германского посольства…
— Встречал как-то, — сухо заметил Дорохов.
— Серпинер на него работает. Так что заморочка тут, скорее, по вашему ведомству. — Мырлов облизал пальцы, вытер их о салфетку. — Он утверждает, что про динамит слыхом не слыхивал, а просто выполнял деликатную просьбу дипломата. Подозревает, между прочим, что тот — офицер германской разведки, но говорит об этом туманно…
— Полковник, — уточнил Дорохов как бы между прочим.
Мырлов бросил на Андрея Сергеевича острый, внимательный взгляд. Он не мог не чувствовать, что роли их в процессе разговора кардинально меняются. Сыщик опустил глаза, подул на кипяток.