Один здоровенный черный парень вскочил с места и замахал руками, чтобы проснуться. Его мотало по всему залу.
– Вот черт! Не могу я так! – говорил он.
При том, что был он здоровым и мощным кабаном. Работать одними и теми же мышцами очень утомляет. У меня все болело. В конце прохода стоял надзиратель, еще один Стон, и на роже у него было написано такое – должно быть, они специально перед зеркалом репетируют, у всех надзирателей такое выражение на мордах: смотрят так, словно ты – кусок человечьего говна. Однако входили они сюда через те же самые двери. Когда-то были сортировщиками или доставщиками. Уму непостижимо. Вертухаи ручной выборки.
Одну ногу всегда следовало держать на полу. Вторую – на подставке для отдыха. То, что они называли «подставкой для отдыха», было маленькой круглой подушечкой на каблучке. Разговаривать запрещено. Два 10-минутных перерыва за восемь часов. Время, когда уходил и когда возвращался, записывалось. Если сидел в сортире 12 или 13 минут, тебе за это втыкали.
Но платили лучше, чем в художественной лавке. И я подумал: тут можно будет привыкнуть.
Не привык я тут никогда.
Затем надзиратель перевел нас на новый проход. Мы уже 10 часов проработали.
– Прежде чем начнете, – сказал бугор, – я хочу вам кое-что сказать. Каждый поднос отправлений этого типа должен быть рассортирован за двадцать три минуты. Таков производственный график. А теперь, смеху ради, давайте посмотрим, сможете ли вы уложиться в производственный график! Итак, раз, два, три… ВПЕРЕД!
Что это, к дьяволу, такое? – подумал я. Я устал.
Каждый поднос был фута два в длину. Но на каждом – разное количество писем. На некоторых почты в два-три раза больше, чем на других, в зависимости от размера писем.
Руки замелькали. Проиграть страшно.
Я не торопился.
– Когда закончите первый поднос, хватайте следующий!
Они в самом деле работали. Потом подскакивали и хватались за следующий.
Надзиратель подошел ко мне сзади.
– Вот, – сказал он, показывая на меня, – этот человек в самом деле выполняет план. Он уже наполовину закончил свой второй поднос!
Поднос у меня был первым. Не знаю, подкалывал он меня или нет, но я, поскольку так сильно оторвался, еще немного притормозил.
В 3.30 утра мои 12 часов истекли. В то время подменным не платили за время полностью и половину за сверхурочные. Ты получал как за одно время. А брали тебя как «временного подменного сортировщика с неограниченным рабочим днем».
Я поставил будильник с тем, чтобы к 8 утра быть в художественной лавке.
– Что случилось, Хэнк? Мы уж подумали, ты в аварию попал. Мы ждали, что ты вернешься.
– Я увольняюсь.
– Увольняешься?
– Да, нельзя же обвинять человека в том, что он ищет для себя лучшей жизни.
Я зашел в контору и получил расчет. Я опять вернулся на почту.
А тем временем рядом по-прежнему была Джойс со своей геранью и парой миллионов, если я протяну еще хоть немного. Джойс, мухи и герань. Я работал в ночную смену, 12 часов, а она мацала меня днем, пытаясь заставить исполнять супружеский долг. Сплю я, как вдруг просыпаюсь от того, что меня ее рука поглаживает. Тогда приходилось это делать. Бедняжка совсем спятила.
Затем однажды утром я прихожу, а она говорит:
– Хэнк, только не злись.
Я слишком устал, чтобы злиться.
– Чё такое, детка?
– Я завела нам собачку. Щеночка.
– Ладно. Это мило. С собаками все в порядке. Где он?
– На кухне. Я назвала его Пикассо.
Я зашел туда и взглянул на пса. Он ничего не видел. Шерсть лезла ему в глаза. Я посмотрел, как он ходит. Затем взял на руки и заглянул в глаза. Бедный Пикассо!
– Детка, ты знаешь, что ты натворила?
– Он тебе не нравится?
– Я не сказал, что он мне не нравится. Но он недоразвитый. У него коэффициент интеллекта около двенадцати. Ты взяла и притащила нам идиота, а не собаку.
– Откуда ты знаешь?
– Это видно, ты только посмотри на него.
И тут Пикассо начал писать. Пикассо был полон ссак. Они бежали длинными, толстыми и желтыми ручейками по кухонному полу. Потом он закончил и подбежал посмотреть.
Я взял его на руки.
– Вытри.
Так Пикассо стал еще одной проблемой. Я просыпался после 12-часовой смены от того, что Джойс надрачивала меня под геранью, и спрашивал:
– Где Пикассо?
– Пошел к черту этот Пикассо! – отвечала она.
Я вылезал из постели голый, с огромной елдой, торчавшей спереди.
– Слушай, ты его опять во дворе оставила! Я же говорил тебе не оставлять его днем во дворе!
Затем я выходил во двор, голый, одеваться ломы, я и так устал. Двор был неплохо прикрыт со всех сторон. А во дворе сидел бедный Пикассо, одолеваемый 500 мухами: мухи ползали по нему кругами. Я выбегал с этой штукой (уже начинавшей к тому времени обмякать) и материл мух. Они лезли к нему в глаза, в шерсть, в уши, в причинные места, в пасть… везде. А он просто сидел и улыбался мне. Смеялся надо мной, а мухи ели его поедом. Может, он знал больше всех нас. Я брал его на руки и вносил в дом.
…Щенок на заборе заржал;
Корова подпрыгнула
Выше луны,
А чайник с тарелкой сбежал. [4]
– Черт возьми, Джойс! Я ведь говорил тебе, говорил тебе, говорил тебе!
– Так это ведь ты его от дома отлучил. Ему теперь нужно выходить туда покакать!
– Да, но когда он закончит, вноси его обратно. У него мозгов не хватает самому в дом возвращаться. И смывай дерьмо, когда он закончит. Ты там рай мушиный развела.
Стоило мне после такого заснуть, как Джойс снова начинала меня гладить. До пары миллионов было еще очень и очень далеко.
Я полудремал в кресле, дожидаясь еды.
Потом встал налить себе воды и, заходя в кухню, увидел, как Пикассо подошел к Джойс и лизнул ее в лодыжку. Я шел босиком, и Джойс меня не слышала. На ней были высокие каблуки. Она взглянула на Пикассо, и на лице ее вспыхнула чистая местечковая ненависть, раскаленная добела. Она изо всех сил пнула его в бок острым носком туфли. Бедняга лишь забегал маленькими кругами, повизгивая. Моча закапала из его пузыря. А я просто зашел попить. Стакан я держал в руке и, не успев налить воды, швырнул им в буфет слева от раковины. Осколки разлетелись повсюду. У Джойс было время прикрыть лицо руками. Плевать. Я взял собачку на руки и вышел. Сел в кресло и стал гладить маленького засранца. Он посмотрел на меня снизу, язык из пасти вывалился, и он лизнул меня в запястье. Хвост его вилял и бился, как рыбка, умирающая в мешке.