Я завел Джойс в кухню и показал добро на столе.
– Я приготовил это в твою честь, – сказал я, – как посвящение нашей любви.
– Что это за говно? – спросила она.
– Улитки.
– Улитки?
– Да, неужели ты не понимаешь, что многие века люди на Востоке жили только этим и подобным? Давай отдадим им дань и отдадим дань себе. Они поджарены в масле.
Джойс вошла и села.
Я начал закидывать улиток в рот.
– Черт побери, да они вкусные, детка! ПОПРОБУЙ!
Джойс протянула руку и вилкой наколола одну, разглядывая оставшихся на тарелке.
Я чавкал аппетитной морской капустой.
– Вкусно, а, детка?
Она пережевывала улитку.
– Поджарены в золотом масле!
Я подхватил несколько улиток рукой и отправил в рот.
– Столетия на нашей стороне, детка. Мы не можем пролететь!
Наконец она проглотила свою. Потом обследовала оставшихся на тарелке.
– У них у всех крохотные жопки! Это кошмар! Кошмар!
– Что кошмарного в жопках, детка?
Она прижала ко рту салфетку. Вскочила и понеслась в ванную. Ее начало рвать. Я верещал ей из кухни:
– ЧЕМ ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ ЖОПЫ, ДЕТКА? У ТЕБЯ ЕСТЬ ЖОПА, У МЕНЯ ЕСТЬ ЖОПА! ТЫ ИДЕШЬ В МАГАЗИН И ПОКУПАЕШЬ ЗДОРОВЕННЫЙ БИФШТЕКС, У КОТОРОГО ТОЖЕ БЫЛА ЖОПА! ЖОПЫ ПОКРЫВАЮТ ВСЮ ЗЕМЛЮ! У ДЕРЕВЬЕВ В НЕКОТОРОМ СМЫСЛЕ ТОЖЕ ЕСТЬ ЖОПЫ, НО ТЫ ИХ НЕ НАЙДЕШЬ, ОНИ ПРОСТО СБРАСЫВАЮТ ЛИСТВУ. ТВОЯ ЖОПА, МОЯ ЖОПА, МИР ПОЛОН МИЛЛИАРДОВ ЖОП. У ПРЕЗИДЕНТА ЕСТЬ ЖОПА, У МАЛЬЧИШКИ С АВТОМОЙКИ ТОЖЕ ЕСТЬ ЖОПА, И У СУДЬИ, И У УБИЙЦЫ ЕСТЬ ПО ЖОПЕ… ДАЖЕ У ЛИЛОВОЙ БУЛАВКИ ЕСТЬ ЖОПА!
– Ох, прекрати! ПРЕКРАТИ!
Она траванула снова. Провинциалка. Я открыл бутылку сакэ и хлебнул.
Это случилось примерно неделю спустя, около 7 утра. Мне обломился еще один выходной, и после двойной смены я прижимался к заднице Джойс, к ее жопе, спал, поистине спал, как вдруг затренькали в дверь, я встал и пошел открывать эту дрянь.
Там стоял человечек при галстуке. Он сунул мне в руку какие-то бумаги и убежал.
То была повестка на развод. Тю-тю мои миллионы. Но я не рассердился, поскольку на ее денежки все равно никогда не рассчитывал.
Я разбудил Джойс.
– Что?
– Ты не могла устроить мне подъем в более пристойное время?
Я показал ей бумаги.
– Прости меня, Хэнк.
– Все в порядке. Надо было просто мне сказать. Я бы согласился. Мы только что пару раз потрахались, посмеялись – в общем, нам же здорово. Я такого не понимаю. А ты всю дорогу знала. Будь я проклят, если понимаю баб.
– Слушай, я подала на развод, когда мы с тобой поссорились. Я подумала, что никогда этого не сделаю, если буду ждать, пока остыну.
– Ладно, крошка, честная женщина достойна восхищения. Лиловая Булавка?
– Лиловая Булавка, – ответила она.
Я рассмеялся. Довольно печальным смехом, надо признать. Но он прозвучал.
– Чего уж тут гадать. Однако у тебя с ним будут хлопоты. Я желаю тебе удачи, детка. Знаешь, я многое в тебе любил, не только твои деньги.
Она заплакала в подушку, лежа на животе, вся сотрясаясь. Просто девочка из захолустья, избалованная и замороченная. Вот она трясется, плачет, ничего в этом фальшивого. Ужасно.
Одеяла сползли и упали на пол, и я смотрел на ее белую спину, лопатки торчали, будто хотели вырасти в крылья, протыкали кожу изнутри. Маленькие лопаточки. Она была беспомощна.
Я забрался в постель, погладил ее по спине, ласкал ее, ласкал, успокоил – и тут она разрыдалась снова:
– О, Хэнк, я люблю тебя, люблю тебя, мне так жаль, прости меня прости меня прости!
Ее и впрямь на дыбу вздернули.
Через некоторое время я почувствовал себя так, словно это я с ней развожусь.
Затем мы хорошенько трахнулись в честь старых добрых времен.
Ей остались домик, собака, мухи и герань.
Она даже помогла мне собрать вещи. Аккуратно сложила мне в чемоданы штаны. Упаковала трусы и бритву. Когда я собрался уходить, она снова расплакалась. Я укусил ее в ухо, правое, и спустился по лестнице вместе с барахлом. Залез в машину и начал кататься по улицам в поисках вывески «Сдается».
Будто всю жизнь этим занимался.
Я не стал оспаривать развод, не пошел в суд. Джойс отдала мне машину. Водить она не умела. Потерял я всего каких-то три-четыре миллиона. Но у меня по-прежнему оставался почтамт. Бетти я встретил на улице.
– Я видела тебя с этой сукой некоторое время назад. Она баба не твоего типа.
– Они все не моего типа.
Я рассказал ей, что все кончено. Мы сходили выпили пива. Бетти постарела, и очень быстро. Потяжелела. Морщины прорезались. Шея обвисла. Печально. Но и я постарел.
Бетти потеряла работу. Собаку переехала машина. Бетти устроилась официанткой, затем и эту работу потеряла, когда кафе снесли, чтобы построить административное здание. Теперь она жила в ночлежке для неудачников. Меняла там простыни и мыла сортиры. Бухала вино. Она предложила нам съехаться снова. Я предложил немножко обождать. Я только-только пытался оклематься после своей передряги.
Она вернулась к себе в комнатенку и надела лучшее платье, высокие каблуки, попыталась примарафетиться. Но в ней была какая-то ужасная печаль.
Мы взяли квинту виски и немного пива, поднялись ко мне на четвертый этаж старого многоквартирного дома. Я снял трубку и сказал, что заболел. Сел напротив Бетти. Она скрестила ноги, скинула туфли, немного посмеялась. Как в былые времена. Почти. Чего-то не хватало.
А в то время, когда сказывался больным, почтамт присылал медсестру проверить больного на месте: не в ночном ли ты клубе, не режешься ли в покер. Квартира близко от центрального участка, поэтому проверять меня им было удобно. Мы с Бетти просидели часа два, когда в дверь постучали.
– Это что?
– Все нормально, – прошептал я, – закрой рот! Снимай эти свои каблуки, иди на кухню и ни звука. МИНУТОЧКУ! – ответил я стучалыцику.
Я зажег сигарету, духан перебить, подошел к двери и приоткрыл ее на щелочку. Там стояла медсестра. Та же самая. Она меня знала.
– Ну, так что с вами? – спросила она. Я выпустил облачко дыма:
– Расстройство желудка.
– Вы уверены?
– Мой ведь желудок.
– Распишитесь вот здесь, чтоб видно было – я заходила и вы были дома.