– Ох, ОХ ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ! БОЖЕ МОЙ, НА ПОМОЩЬ! ГОСПОДИ! БОЖЕ! НА ПОМОЩЬ!
Меня жгли лампочки. Я перекатился влево, выбраться не смог, перекатился вправо.
– Ф-ФУХ!
Наконец я из-под нее вылез. Бетти проснулась и вскочила.
– Что такое? В чем дело?
– ЧТО, НЕ ВИДИШЬ? ТВОЯ ПРОКЛЯТАЯ ЕЛКА ПЫТАЛАСЬ МЕНЯ УКОКОШИТЬ!
– Что?
– ДА РАЗУЙ ГЛАЗА!
По всему телу у меня шли красные пятна.
– Ох, бедняжечка!
Я подошел и выдернул штепсель из розетки. Огоньки погасли. Елка умерла.
– Ох, моя бедная елочка!
– Твоя бедная елочка?
– Да, она такая красивая была!
– Утром поставлю снова. Сейчас я ей не доверяю. Я ей даю отгул до утра.
Бетти это не понравилось. Я уже видел, как назревает ссора, стало быть, подпер эту дрянь стулом и снова зажег лампочки. Если б елка обожгла ей сиськи или сраку, она б ее сразу в окно хуйнула. Наверно, я очень добрый.
Через несколько дней после Рождества я заглянул проведать Бетти. Она сидела у себя в комнате, пьяная в 8.45 утра. Выглядела не очень хорошо, да и сам я был не красавец. Похоже, чуть ли не каждый из ее постояльцев надавал ей мерзавчиков. Вино, водка, виски, скотч. Самые дешевые. В комнате было полно бутылок.
– Остолопы проклятые! Они что, совсем ни черта не соображают? Если ты всю эту дрянь выпьешь – сдохнешь!
Бетти лишь посмотрела на меня. В ее взгляде я увидел все.
У нее было двое детей, которые никогда ее не навещали, никогда не писали. Она работала уборщицей в дешевых меблирашках. Когда мы только с ней познакомились, у нее была дорогая одежда, стройные лодыжки входили в дорогие туфельки. Она раньше была тверд отел ой, почти прекрасной. Дикоглазой. Смеялась. Сбегала от богатого мужа, потом развелась с ним, а ему суждено было погибнуть в автокатастрофе, пьяному, сгореть заживо в Коннектикуте. «Ты ее никогда не укротишь», – говорили мне.
И вот теперь… Но мне помогали другие.
– Слушай, – сказал я, – я должен забрать у тебя все это. Я хочу сказать, что я тебе буду отдавать по бутылке время от времени. Я их сам пить не стану.
– Оставь бутылки, – произнесла Бетти. Она не взглянула на меня. Комната ее находилась на самом верхнем этаже, и она сидела в кресле у окна, смотрела, как по утренней улице едут машины.
Я подошел:
– Послушай, я с ног валюсь. Мне надо ехать. Но ради бога, полегче ты с этой дрянью!
– Конечно, – ответила она.
Я нагнулся и поцеловал ее на прощанье.
Недели полторы спустя я снова заехал. На мой стук никто не ответил.
– Бетти! Бетти! Ты как?
Я повернул ручку. Дверь была незаперта. Разворошенная постель. На простыне ржавело громадное кровавое пятно.
– Ох, блядь! – сказал я и огляделся. Все бутылки пропали.
Я обернулся. Пожилая француженка, владелица меблирашек. Стоит в дверях.
– Она в окружной больнице. Ей было очень плохо. Вчера ночью я вызвала «скорую помощь».
– Она выпила всю эту дрянь?
– Ей помогли.
Я сбежал вниз по лестнице и прыгнул в машину. Оказался в больнице. Я хорошо знал это место. Мне сказали номер палаты.
В крошечной комнатке стояло три или четыре кровати. На одной напротив меня сидела женщина, жевала яблоко и смеялась с двумя посетительницами. Я задернул шторку вокруг кровати Бетти, сел на табурет, склонился над ней.
– Бетти! Бетти!
Я дотронулся до ее руки.
– Бетти!
Ее глаза открылись. Они снова были прекрасны. Ярко, спокойно синие.
– Я знала, что это будешь ты, – проговорила она. И закрыла глаза снова. Губы у нее потрескались.
В левом уголке рта запеклась желтоватая слюна. Я взял влажную салфетку и вытер. Я умыл ей лицо, руки и шею. Взял еще одну салфетку и выжал капельку воды ей на язык. Потом еще чуть-чуть. Смочил ей губы. Поправил волосы. Я слышал, как за шторками смеялись женщины.
– Бетти, Бетти, Бетти. Прошу тебя, попей водички, всего один глоточек, не очень много, один глоточек.
Она не отвечала. Я пытался напоить ее 10 минут. Никак.
В уголках рта снова выступила слюна. Я ее стер.
Потом поднялся и отодвинул шторку. Посмотрел на трех женщин.
Я вышел и обратился к сестре за конторкой.
– Послушайте, почему ничего не делают той женщине в сорок пять-вэ? Бетти Уильяме?
– Мы делаем все, что можем, сэр.
– Но там никого нет.
– Мы проводим регулярные обходы.
– Но где же врачи? Я не вижу ваших врачей.
– Врач ее смотрел, сэр.
– Почему вы просто бросили ее там?
– Мы делаем все, что можем, сэр.
– СЭР! СЭР! СЭР! ХВАТИТ МНЕ СЭРКАТЬ, А? Да спорим, если б на ее месте был президент, или губернатор, или мэр, или какой другой богатый ублюдок, в палате от докторов бы не продохнуть было, и они бы что-нибудь делали! Почему вы просто даете им умереть? Разве грех быть бедным?
– Я уже сказала вам, сэр, мы сделали ВСЕ, что могли.
– Я вернусь через два часа.
– Вы ее муж?
– Я раньше был ее гражданским мужем.
– Можно записать ваше имя и номер телефона? Я продиктовал и поспешил наружу.
Похороны назначили на 10.30 утра, но уже припекало. На мне был дешевый черный костюм, купленный и подогнанный в спешке. Мой первый новый костюм за много лет. Я отыскал сына. Мы ехали в его новом «мерседес-бенце». Я вышел на его след по клочку бумаги с адресом его тестя. Два междугородных звонка – и он у меня в руках. К тому времени, как он приехал, его мать умерла. Она умерла, пока я звонил. Этот парень, Ларри, никогда не вписывался в общество. У него была привычка угонять машины друзей, но в промежутке между друзьями и судьей ему все сходило с рук. Потом его зацапала армия, и ему как-то удалось пролезть в учебную программу, поэтому он, когда демобилизовался, попал на хорошо оплачиваемую работу. И тут-то перестал навещать мать – когда получил хорошую работу.
– Где твоя сестра? – спросил я.
– Не знаю.
– Хорошая у тебя машина. Даже мотора не слышно.
Ларри улыбнулся. Ему понравилось.
На похоронах нас было всего трое: сын, любовник и недоразвитая сестра хозяйки меблирашек. Ее звали Марша. Марша никогда не раскрывала рта. Она просто сидела с бессмысленной улыбкой на губах. Кожа у нее была белая, как эмаль. На голове – копна мертвых желтых волос и плохо сидящая шляпка. Маршу сюда вместо себя отправила хозяйка. Самой ей нужно было присматривать за меблирашками.