пустота.
сауна топилась экзотическим папоротником, если что было не так, старикан плескал выпивку из своего стакана прямо в лицо дворецкому.
богатый ублюдок, туша хитрости и коварства, обыкновенный старый подонок, мерзкий злопыхатель в обличье почтенного старца.
он продолжал выть, сидя на полке, пока я курил одну из его душистых сигар.
– помоги мне, ради Христа, помоги мне! – верещал старик.
время поджимало.
– сейчас, погоди минутку, – сказал я и, дотянувшись до шкафчика, взял ремень.
старый придурок подставил мне свою белую, омерзительно волосатую жопу, я размахнулся и со всей силы протянул пряжкой прямо по этой бесформенной жиже.
ХРЯСЬ! ХРЯСЬ!
и снова.
ХРЯСЬ! ХРЯСЬ! ХРЯСЬ!
он завертелся на полке, как краб в поисках моря, и стал сползать на пол. я сопровождал его пряжкой. ХРЯСЬ! ХРЯСЬ! ХРЯСЬ!
наконец он не выдержал и заорал, тогда я склонился к нему и прижег побагровевшую жопу сигарой.
старик распластался на полу, блаженно улыбаясь, я повесил ремень и вышел на кухню, где пил кофе адвокат старикана.
– закончил?
– м-гу.
адвокат отслюнявил пять десяток и бросил их на стол, я налил себе кофе и присел рядом, сигара была еще у меня в руках, и я бросил ее в раковину.
– блядь, – вырвалось из меня. – ебаный в рот.
– да уж, – сказал адвокат. – парень, что был до тебя, выдержал только месяц.
мы сидели и попивали кофе на шикарной кухне.
– приходи в следующую среду.
– а ты сам-то что не подзаработаешь?
– я? ты что, я слишком ранимый для таких дел. мы оба рассмеялись, и я бросил в свой кофе пару кусочков сахара.
он спускался по бельепроводу, и как только он выскользнул наружу, Максфилд ударил топорищем и сломал ему шею. мы обшарили карманы, это был не тот человек.
– лажа, – сказал Максфилд.
– лажа, – сказал я.
я поднялся наверх и позвонил.
– кролик пердолит не по-детски, – сказал я.
– кончай педика в мелкие дребезги, – ответил Штайнфельт.
– наружка, – сказал я, – духи на хвосте.
– нахуй пошел, – сказал Штайнфельт и повесил трубку.
я спустился вниз, Максфилд отсасывал у трупа.
– я догадывался, – проронил я.
– гомо-гоможо, – на секунду оторвался Максфилд.
– ЭТО-то тут при чем? – спросил я.
– кайф, – проурчал он.
я присел на отключенную стиральную машину и заговорил:
– послушай, если мы хотим улучшить наш мир, мы должны бороться не только на улицах, но и вести настоящую войну в наших головах с нашим разумом, и еще, если наши женщины не могут содержать в чистоте ногти на ногах, то сто пудов они и лоханки свои запускают донельзя, перед тем как хватать бабу за задницу, попроси ее разуться.
– кайф, – сказал Максфилд, удовлетворившись, он поднялся и стал выковыривать у трупа глаза.
складным ножом, на рукояти красовалась свастика. Максфилд смахивал на Селина, во всей его красе, извлеченные глазные яблоки он проглотил, мы сидели и ждали.
– читал «Сопротивление, бунт и смерть».
– боюсь, что да.
– там, где больше всего опасности, больше всего надежды.
– закурить есть? – спросил я.
– конечно, – отозвался он.
я получил сигарету, раскурил и припечатал тлеющий конец к волосатой кисти Максфилда.
– ой, блядь! – взвыл он. – ой, прекрати!
– тебе повезло, что я не воткнул ее в твою волосатую жопу.
– вот уж повезло так повезло.
– снимай.
он послушался.
– раздвинь ягодицы.
– я клянусь в своей преданности, – затараторил он, – к…
сверху из радиоточки полилась сюита Римского-Корсакова «Шехерезада», и я вставил, нет-нет, вставил горящую сигарету.
– боже, – застонал он. удерживая сигарету, я спросил:
– почему устроили облаву в «Тарараме»?
– боже, – кряхтел он в ответ.
– я задал вопрос! почему устроили?
– устроили, – простонал он, – потому что устроили, я дитя собственного невежества!
– ну что ж, попробуем докопаться до сути, – сказал я, продираясь горящим угольком до самой мякотки.
КОКТЕЙЛИ
– боже, милостивый боже, – скулил он.
– почти каждый человек не сомневается в бесспорности своего слабоумия, но кто выживет в резком холодящем сиянии своего сногсшибательного гения-еврения?
– только ТЫ, Чарльз Буковски!
– ты выдающийся человек, Максфилд, – сказал я, вынул сигарету, понюхал, нет, не понюхал, а отшвырнул прочь. – ебать-колотить, ну, ты дал стране угля, парень, – приободрил я его, – присаживайся.
– да ладно тебе, – сказал он. я сел и начал излагать:
– вот сейчас ты с легкостью поймешь Камю, если внимательно будешь следить за моей мыслью, брукк, банко, сестина-вик и все такое, великий писатель, да, но и он облажался.
– что еще за викня… это что еще за хуйня?
– это я про его письма в «Комба», про его выступления в обществе французской дружбы, про его заявления в доминиканском монастыре на бульваре Латур-Мобур в сорок восьмом году, я про его ответ Габриэлю Марселю, я про его речь на бирже труда десятого мая пятьдесят восьмого года, а также речь от седьмого декабря пятьдесят пятого на банкете в честь президента Эдуардо Сантоса, редактора газеты «Эль тьемпо», выдворенного из Колумбии диктаторским режимом, я про его письмо, адресованное Азизу Кессу. я про его интервью, опубликованное в «Дэмэн», выпуск за двадцать четвертое – тридцатое октября пятьдесят седьмого года.
– а я про большой облом, провал позиции, обсос и обсер. он умер в автомобиле, а за рулем не сидел, это здорово – быть отличным парнем и участвовать в общественной деятельности; и совсем другое дело, когда уродцы вроде тебя плюют на могилы великих общественных деятелей прошлого, большое становится отличной мишенью для мелких людишек – людишек с оружием, печатными машинками, анонимками, подкинутыми под дверь, в погонах, с дубинками, собаками, все эти причиндалы мелких людишек тоже работают.
– да отъебись ты, – сказал я.
– тривиальный гнев, как и тривиальные бляди, исчезает с первым октябрьским лучиком солнца, – ответил он.
– звучит здорово, а как насчет нетривиальных?
– та же история.
– господи, – сказал я. – боже мой.