– знаешь, честное слово, – сказал он и пристроил свою голову (не руку, учтите) мне на колено, – я не знаю, почему устроили облаву в «Тарараме».
– мог Камю заказать? – спросил я.
– что?
– облаву в «Тарараме».
– черт, нет!
– а иметь свое мнение на этот счет?
– черт, да!
мы надолго замолчали.
– что же нам делать с этой дохлятиной? – наконец спросил я.
– я уже делал, – отозвался Максвелл.
– я имею в виду, сейчас.
– сейчас твоя очередь.
– ладно, забудь.
и снова мы сидели в тишине и таращились на труп.
– чё бы тебе не позвонить Штайнфелыу? – предложил Максвелл.
– «чё бы»?
– ну да, чё бы и нет?
– кончай меня бесить.
я поднялся наверх и снял трубку с крюка, по всей Америке все уже заменили свои телефонные аппараты, и трубки покоились себе на рычажках, никаких больше крюков – лишь у этого уебища трубка болталась на крюке, как огромная обмякшая елда негра, короче, я взял эту елду в руки, она была вся липкая от пота, естественно, с прилипшими ошметками спагетти, или как там пишется это слово, – усохшие червяки, которые проиграли в последнем забеге.
– Штайнфельт, – сказал я в трубку.
– кто победил в девятом? – спросил он в ответ.
– в упряжках или под седлом?
– в упряжках.
– Джонбой Стар, выставлялся за пять косых, шел за шесть в Спокейне с Асафром, сначала стартовый номер восемь, ставки шесть к двум с половиной, потом стартовый номер двойка, с Джеком Уильямсом. утром значился четвертым, на открытии считался семь к двум, на старте упал до двух к одному, победил легко.
– тебе кто приглянулся?
– Смоук Концерт.
– ну что там за хрень у вас?
– кролик пердолит не по-детски, – повторил я.
– кончай педика в мелкие дребезги, – повторился Штайнфельт.
– наружка, – сказал я, – духи на хвосте, пасут конкретно.
– нахуй пошел, вдогонку, – сказал Штайнфельт и повесил трубку.
а я, я вернулся вниз, я, я, я вернулся, если вернулся, значит, бенко банко сестина-винк вик. из радиоточки звучали «Фанфары для простого человека» Копленда. Максфилд снова отсасывал у трупа, облепленного насекомыми.
я понаблюдал за ним некоторое время, потом сказал:
– друг мой, работа наша не из легких, и круги наших судеб еще не сомкнулись, думай об Африке, думай о Вьетнаме, думай об Уоттсе и Детройте; думай о «Бостон ред сокс», о Лос-Анджелесском околичном музее, то есть я хотел сказать – окружном, вообще думай о чем-нибудь, например, о том, как ты дерьмово выглядишь в зеркале жизни.
– кайф, – сказал Максфилд.
закат Европы был передо мной, ну дай мне еще хотя бы десять лет, всего лишь десять лет. уважаемый Шпенглер. Освальд? ОСВАЛЬД??? Освальд Шпенглер.
я отошел, присел на стиральную машину и стал ждать.
садись, Теленочкин. спасибо, сэр.
не стесняйся, вытяни ноги, вы очень любезны, сэр.
Теленочкин, я так понимаю, ты пишешь статейки о справедливости и равноправии, а также о праве каждого на благополучное существование. Теленочкин?
да, сэр?
ты действительно думаешь, что когда-нибудь в мире восторжествует всеобщая и осознанная справедливость?
нет, сэр, что вы!
так зачем же ты пишешь такое говно? плохо себя чувствуешь?
последнее время я чувствую себя как-то странно, сэр. будто я схожу с ума.
пьешь по-черному, Теленочкин?
конечно, сэр.
и балуешься сам с собой?
постоянно, сэр.
как?
не понял.
ну, каким образом ты это проделываешь?
беру четыре-пять сырых яиц, фунт фарша и сую все это в цветочную вазу с узким горлышком, хорошо идет под Воана-Уильямса или Дариюса Мийо.
стеклянная?
вагинальная.
я имею в виду, ваза стеклянная? конечно нет, сэр! женат был? много раз, сэр.
что не устраивало? всё, сэр.
какой самый яркий сексуальный опыт для тебя? ну, пяток сырых яичек и фарш… ладно, ладно, понятно! да, это самый яркий…
ты осознаешь, что твое желание справедливости и преображения мира является всего лишь ширмой, за которой ты пытаешься скрыть свое моральное разложение, стыд и неудачи?
да.
твой отец был жесток?
не знаю, сэр.
как это ты не знаешь?
в смысле, тяжело сравнивать, у меня был всего один отец.
дерзишь, Теленочкин?
да куда там, сэр! вы же сами сказали: справедливость невозможна.
отец бил тебя?
они били по очереди.
ты же сказал, что у тебя был один отец?
у каждого человека один отец, я имел в виду свою мать.
она любила тебя? только как свое продолжение, а как еще может проявляться любовь? ну, как очень сильное желание чего-нибудь весьма нужного или привлекательного, необязательно должна присутствовать кровная или семейственная связь, это может быть красный пляжный мяч или кусочек хлебушка с маслом.
ты хочешь сказать, что можно любить кусок хлеба, намазанный маслом?
только при определенных стечениях обстоятельств, каким-нибудь особым утром, при необыкновенном солнечном свете, любовь ведь приходит и исчезает без предупреждения.
а возможно любить человеческое существо?
конечно, особенно если вы с ним не очень знакомы, я люблю наблюдать за ними через свое окно, когда они шляются по улицам.
Теленочкин, ты трус?
несомненно, сэр.
кто есть в твоем понимании трус?
человек, который призадумается, выходить ли ему с голыми руками на льва.
а кто же тогда в твоем понятии храбрец?
тот, кто не знает, кто такой лев.
каждый знает, кто такой лев.
каждый предполагает, что знает.
тогда кто в твоем уразумении глупец?
тот, кто не осознает, что Время, Пространство и Плоть суть тщетности.
кто есть мудрый человек?
мудрых людей не бывает, сэр.
тогда не может быть и глупцов, если нет ночи, то нет и дня. нет белого, нет черного.
простите, сэр, я думаю, что все существует само по себе, независимо от чего-то другого.