Зато крепкая, единственный плюс.
В ожидании, пока пьяная теплота разольется по телу, курил и смотрел на темное море. Солнце давно зашло, лишь с левой стороны бухты, над горой, догорал краешек неба. На пляже было пусто. Слышались тихие, размеренные вздохи волн. Я видел разбросанные по всей бухте белые огни прожекторов. Где-то в километре от берега тарахтели рыбачьи лодки. Теплый и влажный ветерок доносил со стороны воды слабый запах солярного выхлопа.
С крыши дальнего отеля в небо бил лазерный луч. Метался, двоился, менял цвет, опускался к воде и снова взмывал вверх.
А я вновь и вновь прикладывался к бутылке. Зачерпывал рукой песок, разжимал ладонь и слушал, как сбегают вниз сотни, тысячи прохладных песчинок.
Незаметно пьянел.
Вспомнил героя веллеровского рассказа. Тот страстно желал свободы – от семьи, от рутины. Чтобы подумать. Просто сесть и подумать. Ведь и я для чего-то оставил Инну в номере одну, зачем-то нагрубил ей. Как мудак, хлопнул дверью. Выключил телефон. В кармане куча денег, но не пошел ни в гремящий музыкой «Sky», ни в кичевые «Березку» или «Киевскую Русь». Как ни странно, синяков на лице не было, да и губы оказались разбиты не сильно. Но все равно решил пойти куда-нибудь от народа подальше.
Купил сигарет, бутылку «Хайма» за шесть юаней. И приперся на ночной пляж. Выпить и пораскинуть мозгами. Но, как и тому мужику из рассказа, мне не думалось, как будто в вечерней потасовке на площади из меня вышибли, как пыль из ковра, всякое желание думать.
Какое-то время я представлял себя Демоном с картины Врубеля. Сидел и угрюмо взирал в темноту.
Рисоваться перед самим собой надоело. Я встал, отряхнул задницу, подхватил бутылку и двинулся к одному давно примеченному месту возле аллеи у пляжа.
Голова по-прежнему была пуста и легка, как рекламный шарик на пластиковой палочке, что выдают детям в «Макдональдсе».
Тут я их и увидел.
Три женские фигуры возле огромной аляпистой раковины из бетона. Сквозь кроны пальм, высаженных возле скульптуры, желто светит фонарь. По асфальту расползаются тени от пальмовых листьев.
– Три девицы под окном… – сказал по-русски сам себе.
Девицы оживились, шагнули в свет фонаря.
– Хэлоу, секаса, массаза! – бойко обратилась одна.
Джинсовые шорты, короткие майки, поверх маек легкие курточки. Одна совсем страшная, низенькая, смуглая, с короткой прической. Зубы по-кроличьи выступают из-под верхней губы, ноги худые и невообразимо кривые. Вторая получше, но лицо до того круглое и плоское, что больше походит на лик сибирской каменной бабы.
– Сколько? – по-китайски спросил третью, самую высокую из троицы.
Та заломила цену. Пятьсот.
Я усмехнулся, глотнул настойки.
– Подруга… – сказал ей, вытирая рот рукой. – Я не турист. Ну, почти не турист. Даже в Шанхае девчонки на улице оценивают себя скромнее.
Неожиданно рассердился. Расхотелось торговаться. Влом стало идти куда-то, что-то говорить или делать.
Домой?..
Повернулся и собрался уходить.
– Окэ, окэ… – высокая подбежала, цепко ухватилась за локоть. Пальцы длинные, сильные. Тонкие, но мускулистые руки. Небольшая грудь. Волосы по плечам. Сумочка. Высокие каблуки.
Заглянула в глаза, улыбнулась:
– Окэ, окэ! Фо хандрит.
Для наглядности показала четыре пальца.
Лицо, улыбка – сплошное смущение. Как у азиаток это получается, даже у проституток – не знаю.
– Двести.
Изобразила несогласие. Огорчение. Последовала целая пантомима с мешаниной китайского и английского. Основной смысл: я «вели бига», и мой сяо диди тоже «вели бига». А ей, скромной девушке, будет – гримаска недовольства – очень больно.
Поэтому – триста.
Интересно – ведь она слышала, что я с нею говорю по-китайски. К чему все это представление тогда… По инерции, быть может.
Я взял ее за руку, за теплую, влажную ладошку – и повел в сторону пляжа.
– Двести пятьдесят. За то, что недалеко, – сказал ей.
Она оглянулась на ряд подсвеченных гостиничных корпусов.
– А почему не в номер?
Голос приятный. Мы шли за руку по выложенной плитками дорожке. В другой руке у меня была бутылка с остатками «Хайма».
Я разглядывал ноги девчонки.
– В номере жена.
Бывшая жена. Хотя какая разница.
– Ты хорошо говоришь по-китайски, – сделала она обычный комплимент.
Китайцы говорят так любому лаоваю, знающему слов больше, чем «сесе» и «нихао».
– Откуда ты?
А вот это – хороший вопрос. Откуда я? Точно не питерский. Давно уже не москвич.
– Из Шанхая.
– Учишься?
– Работаю.
Мы спустились к песку Пахло морской влагой, водорослями. Катера и лодки рыбаков уходили в сторону тусклых фонарей пристани, много левее от нас. Небо и море слились в одну бездонную черную линзу. Звезд видно не было. Лазерный луч по-прежнему метался в воздухе. Иногда он касался воды, переламывался, растекался, отскакивал и снова уносился в черную густоту.
Девчонка сняла свои босоножки на каблуках.
– Тут могут увидеть… – сказала, оглянувшись.
– Не волнуйся. Если что, скажешь – моя подруга. Тебя как зовут? По-настоящему?
Отчего-то смутилась:
– Хуан Хуа.
– «Желтый Цветок»… – сказал я по-русски. – Везет мне на цветы…
Идти по песку было трудно, кроссовки увязали.
Впереди показались лежаки.
– Туда, – показал я.
Подошли. Я присел на край ближайшего лежака. Девчонка аккуратно поставила на песок босоножки. Сняла с плеча сумочку, порылась, достала шуршащий квадратик. Опустила сумочку к ногам.
Стоит, уцепившись за ремешок.
Протянул ей бутылку. Еще осталась пара глотков.
Помотала головой.
– Как ты хочешь? – спросила.
Пожал плечами. Чудодейственного эффекта от морских коньков не чувствовалось, лишь приятно и пьяно шумело в ушах, вторя мокрому шороху и шипению волн.
Шагнула ближе. Присела на корточки и взялась за пуговицу на моих шортах.
Я разглядывал ее скуластое лицо, светлые бедра, вырез на майке, шею, ключицы, ловкие пальцы.
Протянул руку, запустил ей под майку.
Прохладная гладкая кожа.
Девчонка прервала свое занятие, разогнулась, встала. Быстро огляделась по сторонам. Вокруг нас лишь песок, лежаки и похожие на огромные черные поганки деревянные пляжные зонты.