Хватаю лопату и приготавливаюсь.
Заяц видит меня, замершего у него на пути, и, взметая снег, разворачивается.
А бежать некуда.
С одной стороны — собаки, с другой — я. Оба хуже, как говорится.
А по бокам высоченные сугробы трапецивидной формы — «гробики». Мною возведенные.
Заяц вновь поворачивается ко мне. Почему-то прыгать через «гробики» не решается.
Смотрит на меня несколько секунд. Отчетливо видна его морда.
Отхожу на три шага.
— Беги! — вдруг ору ему.
Пробежал от меня в полуметре.
Собак, за ним бросившихся, я шуганул лопатой.
По субботам, вместо «Смерти Ивана Ильича» или «Судьбы человека» начали вдруг показывать цветные фильмы. Иногда даже зарубежные.
Крутили однажды американскую пляжную комедию. Девки холеные, почти голые. Пальмы. Океан.
В зале свист и гогот стоит.
Меня с сеанса вызывают в пищеносы. Одного. Я единственный из молодых не в наряде.
Затаскиваю термосы на столовскую гору, и останавливаюсь перевести дух.
Закуриваю «приму». Оглядываюсь.
Луна. Мороз. Ели в снегу.
Какие тебе пальмы и море. Вон, царство льда кругом.
«Неужели где-то есть другой мир? Америка, например… Какая она? Как в кино? Вряд ли… Увижу ли я когда-нибудь это другое?» — я еще раз оглядываюсь, и убеждаюсь в дикости самого предположения.
Ничего нет. Только вот это. Снег, шинель, и термоса с кашей.
Ровно через три года я буду стоять на берегу замерзшего озера Мендоза, штат Висконсин, и курить безфильтровый «кэмэл». Прихлебывать из спрятанной в пакет бутылки мерзкую водку и грустно думать:
«Ну и хули? Вот ты и увидал… Та же жопа. Тот же холод…»
Но я еще этого не знаю, и высадив «приму» до ожога пальцев, вздыхаю, подхватываю термоса, и, проваливаясь в снегу, бреду дальше.
За неделю до Нового года у духов закончился карантин. Присягу принимали они в ангаре — прятались от непогоды. Ветер с Ладоги дует жуткий — пару раз видели, как через плац, визжа и кувыркаясь, летели собаки.
При ветре не особенно сильном у собак отрывается от земли лишь задняя часть и, ловко руля хвостом-парусом, они стремительно проносятся мимо, быстро, по-беличьи, перебирая передними лапами.
Нам приходится хуже — сдует с тебя шапку — бежишь за ней, пригибаясь, через весь плац, а перед лицом хлопают войлочные полы собственной шинели. Натыкаешься на такого же, как ты, бедолагу, схватившего что-то скачущее по снегу, и жмурясь от колючего крошева, орешь на ветру, что это твоя, на хуй, шапка. Добавляешь про маму.
Получаешь за это руковицей в нос, бьешь в ответ и вырываешь имущество из рук. Бежишь в строй.
Сапоги скользят по наледи, машешь руками для равновесия, но все равно падаешь. На тебя наваливаются, но ты уже успел сбросить рукавицу и тыкаешь ему голым кулаком в то, что до морозов и ветров было лицом, а сейчас просто кусок мяса. Вскакиваешь, добавляешь сапогом и догоняешь едва различимый уже сквозь метель строй.
И только в казарме, стряхивая снег, замечаешь, что шапка-то и впрямь не твоя.
Во взвод к нам пришли семеро бойцов. Дождались мы все-таки. Вот они, родимые.
Видеть новые лица непривычно. Все разглядывают их, как обезьян в зоопарке.
Выстроили бойцов шеренгой в коридоре. Ворон, здорово датый, представил им сержанта Бороду, навел шороху в спальном расположении, вломил в «душу» дневальному и свалил.
Пакеты с едой, что привезли родители на присягу, конечно же, у бойцов отобрали. Нам, шнуркам, пара банок сгущенки тоже перепала.
На душе — нехорошая, и оттого сладкая радость. Вот те, жизнь которых явно похуже твоей. Кто своим появлением изменил твое положение.
Бойцы робко озираются, сутулясь. Не лица — бледные кляксы.
Из туалета, с полотенцем на плече, выходит только что побрившийся Вася Свищ.
Облик его ужасен. Лучшего кандидата на роль в фильме о Советской угрозе не найти. Грудная клетка — с полковой барабан. Нижняя челюсть — бульдозерный ковш.
Вася с любопытством разглядывает новобранцев. Те притихли и стоят, стараясь не встречаться с ним взглядом.
К Васе подбегает Борода. Делает испуганное лицо, хватает за плечи и уводит в сторону, приговаривая:
— Вася, не сегодня! Я тебя прошу, не сегодня! У людей присяга только прошла! Сегодня не бей никого, ладно? Зачем сразу людей калечить…
Бойцы сникают окончательно.
Окружающие начинают посмеиваться, потом уже, не сдерживаясь, ржут в полный голос.
Вася Свищ за всю службу дрался всего раз, с парнем своего призыва Уколовым. Да и то, драка та еще была. Вся казарма сбежалась смотреть. Поддатый Уколов наскакивал на Васю как болонка на бегемота. Вася лишь выставлял руку и отмахивался от него ладонью. Уколов падал, тряс головой, но с пьяным упорством поднимался и лез снова.
Минут через двадцать выдохся и сдался.
— Вася, дал бы ему в рога разок, и всего делов! — сказал кто-то после их сражения.
Вася удивился:
— Рази можно?.. А убыв бы, тода шо?..
Никого из молодых Вася никогда и ни о чем не просил. Что нужно было, делал сам. Но и не вмешивался, когда кого-то шпыняли.
Самодостаточная единица — Василий Иванович Свищ.
Среди бойцов выделяется Арсен Суншев, кабардинец, призван из Подмосковья.
Сам Арсен ростом чуть больше метра, но фигура ладная, борцовская. Не заискивает, и не выебывается. Веселый и бесхитростный.
Мы с ним сдружились почти сразу. Я чуть не в два раза его выше.
— О, бля, Штепсель и Тарапунька пиздуют! — завидя нас вдвоем, острит взводный.
Мы, шнурки, знакомимся с бойцами. Ближайшие полгода нам шуршать вместе, причем вся черная работа ляжет на них. Правда, если что, отвечать придется всем вместе.
Саню Белкина, спокойного коренастого парня, призвали из подмосковных Электроуглей. Забавное название, раньше не слышал о таком. Вообще, замечаю, что существенно расширил свои познания в географии.
Мищенко и Ткаченко хохлы, причем один обрусевший совершенно, другой, Ткач — полная деревенщина. Оба мелкие, узкоплечие, Трое молдаван, низкорослых и кривоногих, из одного села, названия которого невозможно выговорить. Молдаван среди моего призыва не любит никто — спасибо Бороде и Соломону. «Вешайтесь, твари!» — первое, что говорит им при знакомстве Гончаров. Череп и вовсе замахивается кулаком. Но не бьет — не положено. Молдаване испуганно жмурятся.