Теперь начинаю понимать «доброту» тех осенников-дембелей, что встретили нас во взводе в прошлом году. Основную грязь они просто свалили на черпаков и шнурков. Те и ебли нас, каждый в меру положенного по призыву.
Бежим обратно. На сегодня хватит, завтра — Гора Смерти, или Ебун-гора, как ее называют курсанты.
Бойцы топают впереди, размахивая локтями.
Я смотрю в спину Надеждина. Злости у меня к нему никакой нет. Парень физически дохлый, но с характером. Сглупил он или все же смелый?
Вот вопрос — надолго ли его хватит… У нас ведь не забалуешь, это уже всем ясно, даже нам самим.
— Резче шевелимся, кони, бля! — кричит Кица. — Надя, тебя особенно это касается.
Надеждин прибавляет ходу.
Интересно, сказал Надеждин сейчас что-нибудь, или смолчал.
За топотом ведь не слышно. Но ничего, зато ночи тут — светлые и тихие. Посмотрим и послушаем еще. Времени у нас — целый год.
Весь полк зарубили на фильм. Замполит полка Алексеев чем-то недоволен — то ли рота МТО не прошла строевым мимо него, то ли «мазута» пела плохо, то ли кто-то курил в строю. А может, просто баба ему не дала.
Не важно — сеанса не будет сегодня. Алексеев стоит возле лестницы у клуба и придирается к каждой подходящей роте. Один из самых ненавидимых нами «шакалов» части. Огромное пузо, высоченная тулья фуражки, брюки мешком и глумливая морда облаченного властью пропойцы. В руке неизменный кистевой эспандер, за что в штабе его кличут «Жим-Жимом».
Замполит сегодня трезв и не в духе… Взмахом руки разворачивает очередную роту на плац перед учебной казармой и объявляет час строевой. С песнями.
Народ матерится и плюется. Вечер душный, в воздухе полно мошкары — лезет в глаза и рот.
Фильм смотрели раз десять уже, «Белое солнце пустыни». А все равно жаль. Хороший фильм, мне нравится.
У Гитлера, я знаю, в кармане резинка-«венгерка» — бить по ушам засыпающих бойцов. Любит он ходить на фильмы. Ох, как любит…
Наш взвод тоже попадает под раздачу — за грязную подшиву у Укола и нечищенные сапоги у Нади.
Как разглядел-то, в сумерках…
Взвод разворачивают и отправляют в казарму приводить внешний вид в порядок.
— Ну, бля, пиздец тебе, воин! — шипит идущий сзади Нади Гитлер. Раздаются характерные глухие удары — Надя получает несколько раз сапогом по икрам и едва не летит носом вперед.
— Ты охуел… — нервно оглядывается сержант Колбаса. — Леша на плаце!
Проходим мимо марширующих «мандавох» и «мазуты».
— О, бля, коней сразу в стойло! — машут нам руками из строя. — И здесь шарятся на халяву! А нам — плац топтать.
Конских фамилий во взводе не осталось ни одной, но кличка прилипла намертво, со старых времен еще.
— Иго-го, бля! — кричат наши духи боевой клич взвода. — Иго-го! Взвод охраны, иго-го!
Колбаса приказывает херачить строевым, что все и выполняют с азартом. Есть что показать. Строевая у взвода — лучшая в полку. Лицо части, как-никак. До кремлевских нам еще далеко, но год почти ежедневной строевой даром не проходит.
Замполит — его толстая туша маячит на другом конце плаца — показывает на нас и что-то кричит. Может, в пример ставит. Или развернуться требует, чтобы доебаться за «иго-го»..
— Не видим и съебываем! — командует сержант.
Сбегаем по лестнице мимо спортгородка, строимся, закуриваем, и уже не спеша идем в казарму.
Позади ревут про солдата и выходной марширующие роты. Долетают команды: «…вое плечо…ред!..агом марш!..»
— Надя, как придем — беги сразу вешайся, — говорит Укол. — Мало того, что в грязных сапогах лазишь, так у тебя еще и дедушка неподшит…
Надя получает кулаком в спину от Укола и тут же — подзатыльник от Кицы.
Кепка слетает с головы бойца. Он пытается ее поднять и тут же огребает пинок от сержанта:
— Куда, на хуй, из строя?!
Проходим метров двадцать.
— Взвод, стой!
Колбаса подходит к Наде вплотную.
— Рядовой Надеждин!
— Я!
— Головка от хуя… Где ваш головной убор?
Надя дергает головой куда-то в сторону:
— Там… Упала… Упал.
Взвод гогочет.
— Упа-а-ал?.. — изображает сержант удивление и оглядывается по сторонам. — Ну ладно…
Никого. Густые сумерки. Ни ветерочка. Небо на западе светло-лиловое, как манная каша с вареньем. На его фоне чернеет высокая труба котельной.
Смотрю на нее и вспоминаю вдруг свою первую ночь в части, когда нас вели этой же дорогой в баню. Так отчетливо, что встряхиваю головой.
Забыть. Забыть, как сон дурной.
— Рядовой Надеждин — вспышка с тылу!
Надя бросается на асфальт.
Колбаса отправляет его за кепкой. Ползком.
Все, кроме духов и шнурков, разбредаемся по обочинам. Снова закуриваем и яростно отмахиваемся от комаров. Дым почему-то комаров не пугает.
Надя, извиваясь всем телом, подползает к своей кепке. Колбаса опережает и пинком отбрасывает ее в сторону.
Стоящий невдалеке Кувшин кривится.
— Что, — подхожу к нему. — За друга обидно? Ну, заступись.
Кувшин молчит.
— Кстати, воин… — мне скучно, и хочется разговора. — Ты когда стихи про Москву выучишь?
— Я книжку взял уже в библиотеке. Только это не Лермонтов про Москву писал. Пушкин.
Озадаченно смотрю на него.
— Бля… А ведь точно — Пушкин. «Евгений Онегин», главу не помню. Пиздец, приехали. Еще год — и школьную программу забуду. Ты «Записки из Мертвого дома» читал когда-нибудь? Федора Михалыча?
— Нет, — нехотя отвечает Кувшин.
Вижу, что разговор ему в тягость. Кувшин наблюдает за ползающим туда-сюда другом. Странно, но они — крепкий, дерзкий, сжатый как пружина Кувшинкин и сломленный, опускающийся все ниже Надеждин — друзья. Остальные из их призыва от Нади отвернулись давно, и при случае чморят не хуже нас. Кувшинкин же, по непонятной мне причине, единственный, кто называет его по имени и как может, помогает.
Осенники играют кепкой в футбол. Надя ползает туда-сюда, временами пытаясь встать на карачки. Едва он приподнимается, получает пинок и падает. Похож на полураздавленную гусеницу.
Еще немного ползания, и от формы одни лохмотья останутся. Новой ему взять негде, подменку тоже никто не даст. Завтрашний утренний осмотр будет не самым счастливым в его жизни.
Почему Кувшин дружит с ним, что он нашел в нем — не понимаю.