Именно в это лето Виктор вдруг сообразил, что все гомосексуальные мужчины, с которыми он был знаком, куда-то исчезли. Они просто перестали появляться на улицах и в кафе, и он не мог точно сказать, когда это произошло. Этот особый взгляд, который в одно мгновение без всяких слов давал ему знать, что перед ним такой же, как он, — этот взгляд просто исчез из чувственного мира. Виктор, как и все ему подобные, жил в постоянном страхе быть схваченным. Арестованы были уже тысячи, но остались миллионы, думал он. Они просто стали невидимками. Кто-то вступил в фиктивный брак, кто-то предпочёл жизнь в полной изоляции. Многих забрали на фронт.

Если верить запискам, неведомыми путями доставлявшимся из лагерей и тюрем, гомосексуалов заставляли носить на одежде розовый треугольник. Упорно перешёптывались о массовых убийствах, жутких экспериментах с кастрацией, о нечеловеческих условиях, непосильной работе.

Летом Виктора дважды останавливали полицейские в штатском, требовали предъявить документы и белый билет — освобождение от воинской повинности. Всё обошлось, они ничего не заподозрили. За это время Виктор очень изменился. Он научился сдерживать страх: ему было всего двадцать два, а он уже стал опытным профессиональным фальсификатором. Но теперь ему было страшно — он не столько боялся, что его уличат в мошенничестве, сколько того, что каким-то образом станет известно о его гомосексуальности.

Может быть, подумал он, стоит уехать и начать новую жизнь в другом месте. У него не было семьи, не было близких друзей, если не считать Георга… Он мечтал найти Рейхарта, влюбиться… всё равно в кого, лишь бы любовь была взаимной, мечтал забыть время… Его мучило, что у него никогда не было постоянных отношений, что за всю жизнь ему удалось испытать всего лишь два поцелуя. В его мечтах появлялись мужчины, безликие, юные и постарше… кто угодно, кто мог бы стать его спасением и оправданием его жизни. Но время не особенно способствовало реализации этой мечты, и он смутно догадывался, что куда бы он ни уехал — там будет не лучше.

В конце августа, в разгар этого душевного кризиса, он вдруг осознал, насколько рискованно то, что они делают. Весь их мир, с фальшивыми удостоверениями личности, фальшивыми белыми билетами, с запрещёнными картинами и сомнительными контрактами, поддельными автографами, марками и документами, — всё это не могло продолжаться вечно.

— Надо с этим кончать, — сказал он Георгу как-то вечером. Они сидели в подвале — объявили воздушную тревогу. — По крайней мере, с продовольственными карточками. Риск слишком велик.

— Я — против. Наши карточки выше всяких похвал. Мало того, невозможно доказать, что они фальшивые. И ещё более невозможно, если так бывает, вывести их на нас.

— Почему ты так уверен?

— Потому что в этой системе правая рука не знает, что делает левая. И у нас сотни посредников.

— Любую цепочку можно проследить. Ты думаешь, если, кого-то возьмут, полиция станет угощать их конфетами, чтобы заставить заговорить? Они будут бить их, пока те сами не взмолятся, чтобы им разрешили признаться. Достаточно взять одного, и он тут же настучит.

— На кого? Он же нас не знает!

— Не будь наивным, Георг. Вся эта история уже живёт своей жизнью, речь идёт о больших деньгах, и мы даже на догадываемся, что у каждой из этих акул чёрной биржи на уме. А типограф… ты уверен, что он часть тиража не продаёт на сторону?

— Он был бы круглый идиот, если бы это делал…

— Я предлагаю завязать. И немедленно. Замести следы, насколько это возможно, и молиться, чтобы никто не вывел полицию на наш след.

С улицы донёсся глухой взрыв. Потом с воем заработали зенитки в бункере на Мариенштрассе. Георг даже на пошевелился. Мы уже привыкли, подумал Виктор, человек может привыкнуть даже к этому.

— Нам надо уехать из Берлина, — сказал он. — Здесь стало небезопасно.

— А переезжать ещё опаснее. Местные власти будут особо придирчиво проверять документы. Здесь к нам уже; привыкли. Управление гестапо в двух кварталах. А у них отдел по борьбе с гомосексуализмом — дверь в дверь с отделом по борьбе с подделкой документов. В центре шторма всегда безопасней.

— А если вообще уехать из страны?

— Я никуда не уеду, пока не вернётся Мориц. И кстати, ты поздно спохватился. Все лазейки перекрыты. Швейцария не пускает даже бизнесменов. То же самое в Швеции. Они же видят, куда всё клонится.

— Предлагаю приостановить работу. Хотя бы временно. Деньги у нас есть, не пропадём.

Сказано — сделано. Производство и распространение продуктовых карточек свернули в одну ночь. Все следы, которые могли бы навести следствие на братьев Броннен, были тщательно подчищены. Пожилой типограф на Августштрассе, немало заработавший с их помощью, согласился продать своё предприятие. Они возобновили торговлю марками, но на этот раз исключительно подлинными. Решено было временно прекратить изготовление автографов и картин.

* * *

В середине октября в лавке неожиданно появился констебль Янсен.

— Необходимо экспертное заключение, — сказал он с порога. — Очень деликатное дело, требует исключительного такта. Могут ли господа заверить меня, что наш разговор не выйдет за пределы этой комнаты?

Они дали ему честное партийное слово.

— Вот так… Знаком ли господам голландский золотой век? Мне нужны специалисты в этом вопросе.

— Есть музейные специалисты, профессора искусствоведения… констебль мог бы обратиться к ним.

Янсен выглядел одновременно напуганным и возбуждённым — довольно редкое сочетание эмоций.

— Это невозможно, — объяснил он. — Дело слишком щепетильное. Заключение нужно не мне. Речь идёт об одной из самых высокопоставленных фигур в рейхе… Нет-нет, это не мой тайный коллега-коллекционер, это человек из круга его знакомых. И картина попала к нему… скажем так, не совсем обычным путём. Он хочет удостовериться, что это не подделка, а господа Броннен, я уверен, могут отличить фальшивку от подлинника…

Янсен прокашлялся.

— Идёт война, господа, мир перевёрнут, нормальные правила не действуют. Приходится импровизировать…

Он опустился на стул рядом со стендом шведских марок, которыми теперь уже никто не интересовался.

— Человек, о котором я говорю, крайне заинтересован внести ясность в вопрос о подлинности… Из соображений безопасности вам не следует знать имя заказчика, если вы не возьмётесь за это дело… и то только в последнюю минуту… если вы считаете себя достаточно компетентными… Я обращаюсь к вам, потому что об официальных каналах и речи быть не может.

— Картина украдена? — спросил Виктор.

— Я бы так не сказал… нет, не украдена. Картина куплена в Голландии через посредников, но у нас с голландскими властями договор. Предметы классического искусства не должны вывозиться из страны. Это касается и вновь обнаруженных работ. В нашем случае речь идёт о сенсации: полотно не известно историкам живописи.